Подожди до весны, Бандини

«Ненавижу тебя, – думала она. – Собственными пальцами так и выдрала бы тебе зенки, чтоб ты ослеп. Тварь, так больно мне сделал, не успокоюсь, пока не отомщу».

Папа в новых ботинках. Они поскрипывали при каждом шаге, будто в них возились крохотные мышки. Он прошел через всю комнату в ванную. Странный звук – старый добрый Папа снова дома.

«Чтоб ты сдох. Никогда больше и пальцем до меня не дотронешься. Ненавижу тебя, Господи, что ты со мною сделал, муж мой, как я тебя ненавижу».

Он вышел из ванной и остановился посреди комнаты, повернувшись к жене спиной. Из кармана вытащил деньги. И сказал сыновьям:

– А не сходить ли нам в центр, пока магазины не закрылись, вы, и я, и Мамма, все вместе, и не купить ли нам всем себе подарки на Рождество?

– Хочу велосипед! – Это Федерико.

– Конечно. Будет тебе велосипед!

Артуро не знал, чего ему хочется, Август – тоже. То зло, что он причинил, извивалось в Бандини, но он улыбнулся и сказал: каждому что-нибудь найдется. Большое Рождество. Самое большое в жизни.

«Я вижу эту другую женщину в его объятиях, я чую ее запах на его одежде, ее губы блуждали по его лицу, ее руки изучали его грудь. Как он отвратителен, хоть бы он сдох от такой боли».

– А что мы купим Мамме?

Он развернулся к ней, не спуская глаз с денег, которые разворачивал в руках, купюру за купюрой.

– Смотрите, сколько денег! Лучше будет их все Мамме отдать, а? Все деньги, которые Папа выиграл в карты. Папа у нас неплохо в карты играет.

Он поднял глаза и поглядел на нее – руки вцепились в сиденье, будто она готова на него прыгнуть, и тут он понял, что боится ее, и улыбнулся, но не от удовольствия, а от страха, и причиненное им зло ослабляло его мужество. Он протянул деньги веером: пятерки, десятки, даже сотня там была, – и, словно идущий на смерть приговоренный, задержал на губах дурацкую улыбку, нагибаясь и собираясь отдать ей деньги, пытаясь вспомнить какие-нибудь старые слова, их слова, его и ее, слова на их языке. Она же в ужасе вцепилась в стул, заставляя себя не отстраняться от змея вины, что сплелся в омерзительную фигуру на его лице. Еще ближе склонялся он, вот уже всего в паре дюймов от ее волос, невыразимо смешной в своих попытках исправить содеянное, пока она больше уже не могла вынести, не могла удержаться, и внезапно, да так, что сама удивилась, длинные пальцы ее вцепились ему в глаза, выдирая их, поющая сила всех ее десяти пальцев, что оставляла струйки крови на его лице, а он кричал и пятился, весь перед рубашки, шея и воротничок впитывали такие быстрые красные капли. Но глаза его, боже мой, глаза мои, глаза! И он пятился и прикрывал их чашечками ладоней, пока не уткнулся спиной в стену, а все лицо его тошнило от боли, боялся оторвать руки, боялся, что ослеп.

– Мария, – всхлипнул он. – Ох, Господи, что ты со мной сделала?

Видеть он мог; смутно, через красную занавесь он мог видеть и спотыкался теперь по комнате.

– Ах, Мария, что ты наделала? Что ты натворила?

Качаясь, он спотыкался по всей комнате. Он слышал, как плачут его дети, слышал слова Артуро:

– Боже мой.

Круг за кругом он шатался по всей комнате, из глаз его текли слезы и кровь.

– Jesu Christi, что со мною стало?

У ног валялись зеленые банкноты, и он топтал их, спотыкаясь, новыми ботинками, красные капельки брызгали на сияющие черные носы, круг за кругом, стеная и нашаривая дверь наружу, прочь, в холодную тьму, на снег, поглубже в сугроб во дворе, воя все время, и большие руки его загребали снег как воду и вжимали его в горящее лицо. Снова и снова белый снег выпадал из его рук на землю, пропитанный красным. В доме сыновья его стояли, окаменев, в своих новых пижамах, входная дверь настежь, а свет из середины комнаты ослеплял их, не позволяя разглядеть Свево Бандини, пока он промакивал себе лицо небесным бельем. Мария сидела на стуле. Она не пошевельнулась, глядя на кровь и деньги, разбросанные по комнате.

Черт бы ее побрал, думал Артуро. Будь она проклята до самого Ада.

Он плакал, ему было больно за унижение отца; отец, этот человек, всегда такой непоколебимый и мощный, а тут он видел, как тот бьется, плача от боли, его отец, который никогда не плакал и никогда не бился. Он хотел быть вместе с отцом, поэтому натянул башмаки и заспешил наружу, где над снегом согнулся Бандини, задыхаясь и дрожа. Однако хорошо было слышать что-то и поверх рыданий, громче их – слышать его ярость, его проклятья. Он пришел в восторг, когда услышал, как отец клянется отомстить. «Я ее убью, клянусь Богом, я ее убью». Он уже брал себя в руки. Снег остановил кровотечение. Он стоял теперь, отдуваясь, осматривая окровавленную одежду, и руки его были все запятнаны алым.

– Кому-то придется за все это заплатить, – бормотал он. – Sangue de la Madonna! Такое не забудется.

– Папа…

– Чего тебе надо?

– Ничего.

– Тогда иди в дом. Иди к своей ненормальной мамаше.