Подожди до весны, Бандини

Пока он сидел и глядел на нее, веря, что это в последний раз, он понял, что не боится этой женщины. И никогда не боялся – это она его боялась. Правда эта разозлила его, и разум его содрогнулся от того, какому торжищу подверг он свою плоть. Она же не отрывала глаз от книги. Она не видела мрачного высокомерия, искривившего половину его лица. Неожиданно он обрадовался, что это конец. Не спеша поднялся и вразвалочку подошел к окну.

– Темнеет, – произнес он. – Уже скоро я уйду и никогда больше приходить не буду.

Книга механически упала на колени.

– Вы что-то сказали, Свево?

– Скоро я больше никогда не буду приходить.

– Но все было восхитительно, не правда ли?

– Вы ничего не понимаете, – сказал он. – Ничего.

– Что вы имеете в виду?

Этого он не знал. Вот оно, рядом – но не здесь. Он раскрыл было рот, чтобы ответить, развел руками.

– Такая женщина, как вы…

И только. Если б он мог сказать больше, получилось бы грубо и коряво, он только испохабил бы то, что так хотел объяснить. Он тщетно пожал плечами.

Да ну его всё, Бандини; не стоит.

Она обрадовалась, видя, что он снова садится, удовлетворенно улыбнулась и снова погрузилась в чтение. Он обиженно покосился на нее. Что за женщина – как и не человек вовсе. Такая холодная, паразит на его жизненной силе, а не женщина. Он всеми фибрами души презирал эту ее вежливость: вся она лжива. Ему было отвратительно ее самодовольство, он не выносил ее хорошего воспитания. Сейчас, когда все уже кончено и он уходит, Вдова уж, конечно, могла бы отложить книгу и поговорить с ним. Может, и не сказали бы друг другу ничего важного, но он хотел попытаться, а она нет.

– Надо не забыть вам заплатить, – сказала она. Сто долларов.

Он сосчитал их, засунул в задний карман.

– Хватит? – спросила она. Он улыбнулся:

– Если б мне эти деньги не нужны были, и миллиона долларов не хватило бы.

– Тогда вам нужно больше. Двести?

Лучше не ссориться. Лучше уйти – и навсегда, без обиды. Он протиснул кулаки в рукава пальто и откусил кончик сигары.

– Вы будете приходить меня повидать, правда?

– Еще бы, миссис Хильдегард.

Однако он был уверен, что не вернется никогда.

– До свидания, мистер Бандини.

– До свидания, миссис Хильдегард.

– Веселого Рождества.

– И вам того же, миссис Хильдегард.

* * *

До свиданья – и снова здравствуйте, меньше чем через час.

Вдова открыла на его стук и увидела испятнанный платок, прикрывавший все лицо, кроме налитых кровью глаз. В ужасе она выдохнула, как выстрелила:

– Боже правый!

Он потоптался, сбивая с ботинок снег, и одной рукой отряхнул перед пальто. Ей не было видно горького удовольствия в его улыбке, что пряталась за платком, и она не расслышала приглушенных итальянских проклятий. Кто-то в этом должен быть виноват – но не Свево Бандини. Глаза его обвиняли ее, когда он входил в дом, и снег с его башмаков таял лужицей на ковре.

Она отступила к книжному шкафу, безмолвно наблюдая за Свево. Жар от камина ужалил ему лицо. Со стоном ярости он заспешил в ванную. Она – за ним, остановилась в дверях, наблюдая, как он булькает и фыркает в пригоршни холодной воды. По щекам ее поползла жалость, когда он ахнул от боли. Посмотрев в зеркало, он увидел искореженное, драное изображение, наполнившее его таким омерзением, что он затряс головой в ярости отрицания.

– Ах, бедный Свево!

Что такое? Что произошло?

– А вы как думаете?

– Жена?

Он промокнул порезы мазью.

– Но это невозможно! – Ба.

Вдова напряглась, гордо выпятив подбородок.

– Говорю вам, это невозможно. Кто мог ей сказать?

– Откуда я знаю кто?

Он нашел в шкафчике перевязку и начал отрывать полоски от бинтов и пластыря. Клейкая лента не поддавалась. Он испустил визгливую череду проклятий ее упрямству, разорвав ее о колено с такой яростью, что не удержался на ногах и покачнулся, стукнувшись о ванну. Торжествующе поднес полоску пластыря к глазам и победно ухмыльнулся.

– Не смей мне грубить! – сказал он ленте. Рука женщины взметнулась, чтобы ему помочь.

– Нет, – прорычал он. – Никакому куску пластыря не одолеть Свево Бандини.

Она вышла. Вернувшись в ванную, она увидела: Свево уже накладывает бинты и пластырь. На каждой щеке держалось по четыре длинные полоски – от глазниц до подбородка. Он увидел ее и поразился. Она оделась на выход: меховое манто, синий шарф, шляпка и галоши. Эта тихая элегантная привлекательность, эта богатая простота ее крохотной шляпки, задорно сдвинутой набекрень, яркий шерстяной шарф, стекавший с роскошного воротника манто, серые галоши с аккуратными пряжками и длинные серые шоферские перчатки снова ставили на ней печать того, кем она была – богатой женщиной, тонко заявлявшей о своем отличии от других. Он был потрясен.

– Дверь в конце вестибюля – спальня для гостей, – сказала она. – Я вернусь где-то около полуночи.

– Вы куда-то уходите?

– Сегодня ночь перед Рождеством, – ответила она так, будто в любой другой день осталась бы дома.