Подруги Высоцкого

писала Белла. И признавалась: «Тбилиси… Некогда любила, как ни одно другое место на земле. И ни с одной речью не общалась так близко, как с грузинской. Переводила Галактиона и Тициана Табидзе, Симона Чиковани, Ираклия Абашидзе, Анну Каландадзе… Грузинский язык очень труден для славянской гортани, но он податлив к каламбурам, как русский, и мы с моими друзьями нередко шутили, используя вступающие в игру слова непохожих лексик…»

Грузия отвечала ей любовью. Критика Георгия Маргвелашвили, обожавшего поэзию Беллы, в литературных кругах Тбилиси друзья называли «БЕЛЛОгвардейцем».

Однако никогда, нигде и ни под каким предлогом она не отступала от своих принципиальных убеждений. Когда во время одного из застолий в честь русских поэтов, нагрянувших в Тбилиси на очередную «декаду», один из москвичей поднял кубок вина за великого сына грузинского народа товарища Сталина, Белла, сидевшая на другом конце очень длинного стола, сдернула туфельку и, прицелившись, метко влепила «специалисту по гражданской поэзии» Владимиру Фирсову точно в лоб. Правда, вслед за этим за столом вспыхнула маленькая гражданская война. Но быстро закончилась всеобщим братанием…

* * *

Преподнося в подарок Высоцкому свой стихотворный сборник «Уроки музыки», Ахмадулина написала: «Володе Высоцкому с просьбой располагать моей дружбой и приязнью. 1969 год».

Она когда-то пожаловалась ему: «У меня никогда не совпадало писать и выступать… Когда стою на сцене, то понимаю это. Но когда передо мной лист бумаги, я этого страшусь и не хочу… Выступаю с совершенной доверительностью к публике. Во внимательных и взыскательных слушателях узнаю пристальных и просвещенных читателей. Знаю, что люди нуждаются в ободрении, утешении, в человеческом слове. Да и сам голос – изъявление души… Я надеюсь, что в мои глаза можно смотреть, а главное – я смею поднять их на людей… Сейчас твердо знаю – дело поэта сидеть за столом. Правда, я могу думать и в очереди. Ведь в толчее близлежащего Новоарбатского гастронома я думаю о своем».

Высоцкий тоже думал о своем и в толчее Елисеевского, и в гаме шального таганского кабака «Кама», и в гулком салоне «Ила» во время рейса Москва – Одесса. Одно лишь разнило поэтов – он не мог подарить ей сборник своих стихов с дарственным посвящением. Компенсировать отсутствие зримых текстов приходилось такими же, как у Беллы, встречами со своими зрителями и слушателями, которых ему хотелось назвать читателями.

Высоцкий не называл свои выступления концертами – он говорил «встречи». И объяснял: «Я нарочно прошу зажечь свет в зрительном зале, чтобы видеть ваши глаза. Потому что поддержки нет оркестровой – есть только гитара, есть ваши глаза и есть то, что я вам хочу рассказать. Поэтому всегда хочется видеть глаза и чувствовать настроение… И в зависимости от этого настроения – я же ведь сам хозяин – я могу ее спеть быстрее, медленнее, придать другую окраску. Потом, это мои слова… Глядишь, какое-нибудь выкину, какое-нибудь вставлю. Чего хочу, то и делаю, верно? Это мои слова…»

Они как будто бы вели неслышный для других внутридушевный диалог. «Так мне в угоду вам легко взлететь на сцену! – писала Ахмадулина. – Не верьте мне, когда я это говорю».

Конечно, когда она выходила перед тысячной толпой, думалось, что даже от вспышки софита она дрогнет, пошатнется. Но вот она у микрофона…

И Высоцкий отзывается камертоном:

Я весь в свету, доступен всем глазам, —Я приступил к привычной процедуре:

Я к микрофону встал, как к образам…Нет-нет, сегодня точно – к амбразуре.

Так откуда у нее вдруг берется эта сила, эта власть? Зал уже охвачен чувством некой вселенской «невесомости», уже застыл в ее власти, покорившись ее поэтической силе.

Потом я вспомню, что была жива,Зима была и падал снег, жара

Стесняла сердце, влюблена была –В кого, во что?..

В людей. В мир. В свое Переделкино. В слово. В Бориса Пастернака, которого не предала, которого встретила однажды на тропинке и не посмела представиться. В Высоцкого, в которого верила.

Белла Ахмадулина утверждала, что связь со слушателями «образует очень драматическую взаимность. Мне доводилось видеть увлажненные глаза, и, конечно, тут дело, может быть, не во мне. Но я – случайный посредник между мной и той частью человечества, во всяком случае, его отечественной части, тот самый посредник, который может приходиться утешителем тех, кто чурается пошлости, кто изнемог от грубого юмора или от оскорбительного искажения русской грамматики. Наверное, во мне никогда не было честолюбия, я хоть и резвая, но, в общем, я застенчивая, все-таки даже на сцене стараюсь как-то держаться словно в стороне, словно в какой-то тени, хотя при свете ламп…»