Подсказки пифии

Виктория прервалась. Эти слова написала уже София, и написала она их о Виктории. Виктории не свойственно выражаться так ясно. И про вино она забыла – кажется, даже не притронулась.

“Она – человек, который хочет закрыть вопрос и которому не хватает других движущих сил, кроме ненависти и желания отомстить, – продолжила София. – Она сможет пойти дальше только в том случае, если освободится от этих движущих сил. У этой проблемы нет простых решений”.

София положила ручку и блокнот на стол.

Она поняла, что рано или поздно Мадлен примется разыскивать ее саму.

Она также понимала, что происходит между ней и Викторией.

Еще немного – и София не сможет сопротивляться.

Васастан

Хотя при его здоровье это было не так уж страшно, Йенс Хуртиг всегда задыхался, преодолев шесть лестничных пролетов и отпирая дверь своей квартиры.

Он подозревал, что это из-за того, что расстояние между ступеньками и их высота совершенно не соответствуют длине его ног. Когда он шел по ступенькам последовательно, это ощущалось как мелкие шажки, а если перешагивал через ступеньку, то ему приходилось почти бежать. Восхождение по ступенькам влияло даже на надкостницу и икроножные мышцы, и он никак не мог понять, как старой даме, живущей напротив, вообще удается поднять себя на нужный этаж – если только за полвека жизни в этом доме она не отрастила себе ноги как у лягушки или кузнечика.

Дом, построенный в конце XIX века, принадлежал к той части Норрмальма, которую и сейчас неофициально называют Сибирью – прозвище, унаследованное из тех времен, когда этот район был так удален от центра, что переезд из Стокгольма в один из здешних домишек казался ссылкой. Сейчас эта часть города относилась к центральным районам, и тесная двушка, которую Хуртиг снял два месяца назад, явно не была ГУЛАГом, хотя отсутствие лифта оставляло простор для фантазии. Особенно когда Хуртиг нес что-нибудь тяжелое – как сейчас, когда в каждой руке у него было по позвякивающему пакету из “Сюстембулагета”.

Он отпер дверь. Как всегда, его встретила куча рекламы и бесплатных газет, хотя он прикрепил над почтовой щелью вежливую просьбу не совать в его ящик ничего подобного. С другой стороны, он понимал бедняг, вбегавших в этот дом с тяжелыми пачками брошюр из супермаркета – и на каждой двери всех семи этажей встречавших отказ.

Хуртиг поставил пакеты в прихожей и быстро перебрал бумажную гору, после чего положил ее на столик, чтобы потом, когда выйдет из дома в следующий раз, переместить ее в мусорный контейнер.

Через пять минут Хуртиг уже сидел в гостиной перед телевизором с бутылкой пива в руке.

По третьему каналу показывали старых “Симпсонов”.

Хуртиг смотрел эти серии столько раз, что знал реплики наизусть и невольно признался себе, что это дает ему ощущение покоя и безопасности. Он все еще смеялся в тех же местах, что и раньше, вот только сегодня он себя неважно чувствовал. Сегодня земля как будто ушла у него из-под ног.

Когда Жанетт рассказала, что Линнея покончила с собой, в Хуртиге всколыхнулись старые чувства. Воспоминания о сестре еще не оставили его. И не оставят.

Воспоминание о юной девушке, лежащей на каталке в морге, заставило его пойти после работы прямиком в винный магазин, и из-за этого же воспоминания он утратил желание следить за желтыми фигурками на экране телевизора.

В последний раз он видел сестру лежащей на спине, с руками, сложенными на груди. У сестры был вид человека, принявшего последнее решение. Губы почернели, шея и лицо с одной стороны ярко синели после петли. Кожа была сухой и холодной, а тело казалось тяжелым, хотя сестра была маленькой и слабой.

Хуртиг потянулся за пультом и выключил телевизор. Теперь экран показывал только его собственное отражение: он сидит в кресле, скрестив ноги, в руке – бутылка пива.

Он чувствовал себя одиноким.

Насколько одинокой должна была себя чувствовать она?

Никто не понимал ее. Ни он, ни родители, ни психиатры, чье вмешательство состояло в групповой терапии и бесконечных попытках подобрать лекарства. Ее душа стала недоступной для них, дыра, в которую она падала, была слишком глубокой и темной, и в конце концов сестра не вынесла одиночества. Не вынесла заключения в себе самой.

Тогда считалось, что нет никаких козлов отпущения, нет виноватых, виновата только депрессия.

Сегодня Хуртиг знал, что это неправда.

Виноватым было и оставалось общество. Внешний мир оказался слишком жестким для сестры. Он обещал ей все, но на деле не смог предложить ничего. И не смог помочь ей, когда она заболела. Тот мир, который теперь считается политически дисфункциональным.

Мир, где выживает сильнейший, а слабый пусть справляется как может.

Сестра убедила себя, что она – слабая, и потому ушла из жизни.

Если бы он понимал это тогда, он, может быть, сумел бы помочь ей.

Хуртиг встал с кресла, сходил на кухню. Пока он доставал из холодильника следующую бутылку пива, мысли с новой силой закрутились по кругу. Как всегда, когда он думал о сестре.