Подуть на шаровую молнию

— Возможно, — жена, опередив, сама протянула руку к его щеке и осторожно погладила. — Ты плохо побрился… Только все же я уверена: в любом случае пауза пойдет тебе на пользу. А значит… — в голосе жены опять прозвучали привычные нотки уверенного, покровительствующего слушателю человека, — а значит, и всем нам, — она указала глазами на детскую комнату, где обитали их дети-погодки — сын и дочь.

Супруга оборачивала дело так, как будто Жоржу относится только идея, но решение принадлежит ей. Делала она это торопливо и неловко, отчего обоим стало несколько неуютно.

Пусть так, подумал Жорж и сказал, что подумал:

— Пусть так. Не обижайся, — Жорж покосился на детскую комнату, — не обижайтесь, — он вдруг поймал изящную ладонь, которую когда-то сравнивал с крылом жар-птицы, и покрыл ее несколькими короткими поцелуями.

— Ну, полно, — хозяйка царственного крыла встала на цыпочки, поцеловала Жоржа в губы и даже свободной рукой погладила по голове, — но детям объяснишь сам.

На этом разговор, по сути, закончился, за что Жорж был благодарен семейной владычице. Раньше подобным вряд ли ограничилось бы, скорее, такого просто не могло быть. В то же время проблескивала первая радость за себя. Получается, как только его поступки стали отражать осознанную уверенность, а не просто капризное и, как правило, бесплодное упрямство, что за ним прежде водилось, так с ним стали считаться. Что ж, ничего нового в масштабах истории человеческих взаимоотношений…

Семья уехала, Жорж остался один на один со своей идеей. Самая благоприятная дислокация для душевнобольного! — самокритично подумывал Жорж, настраивая инструмент, а если вернее, точа меч.

3

Первое, что необходимо, это создать в себе соответствующее настроение: войну невозможно выиграть без ненависти к врагу. Ненависти, которая лишает покоя, которая даже во сне диктует цель каждого следующего дня: утоли меня! — и без утоления уже недоступны никакие, даже самые простые жизненные радости. Вперед!

Упругими шагами, резко меняя направления, то вгоняя ладони в карманы брюк, то потирая их друг о друга, то обхватывая ими голову, он хаотично ходил по комнатам, смотрел в зеркала, в которых двигался красивый, мускулистый, решительный человек со смелыми горящими глазами.

Итак, воры всегда были ему омерзительны. Жорж никогда не принимал никаких предположений о воровском благородстве. Он всегда считал, что эта категория людей может быть благородна только в ситуации, когда рыцарство им ничего не стоит. В противном случае они перегрызут горло ради наживы, а заметая следы, не пожалеют ни женщины, ни ребенка, ни старика. Говорят, они жертвуют культовым учреждениям, школам, детским домам, больницам. А как они достигли таких вершин, когда могут быть столь фантастически щедры? Все, чем они показательно добры, отнято у нормальных людей. В их грязных деньгах — пот, слезы и кровь невинных. Какая подлая суть в этом мнимом благородстве! Просто, выпячивая «жертвенность», бывшие щипачи, домушники, карточные кидалы — а ныне «законники», «авторитеты» (слова-то какие высокие), — как бы оправдываются перед миром и перед самими собой за несмываемую грязность.

Однако, развивал Жорж свой обличительный спич, в нынешних произведениях искусства господствуют правила времен упадка нравов, ретушируя грязную суть. В книгах и фильмах — явно или завуалировано — уважение к ворам. Немудрено: сейчас они хозяева жизни. В частности, спонсируют издания журналов, книг, кинофильмов, студий, клубов. Как не проявить к ним уважение, даже если в душе презираешь, — а ну-ка попробуй! Останешься неопубликованным, невыразившимся, непризнанным гением! И откуда взяться в нынешних произведениях доброму, вечному? Конечно, какие-то темы «доброго и вечного» затрагиваются, но воров ругать, воров называть ворами — ни в коем случае!..

А ведь прав один из политиков, который воскликнул недавно (Жорж на первый слух воспринял ту речь как проявление одиозности публичного деятеля): надо ворам ставить памятники! — пусть их дети и внуки сгорают от стыда за то, что их папа или дед был вором, жуликом, мразью!

Жорж поймал себя на мысли, что в раже гневного обличительства слишком высоко забрался, невольно возвысился к политике, к тому, на что повлиять не может. Нет, увольте, разобраться бы с собой! Надо плясать от собственного, непосредственно пережитого.

Наконец, утомившийся, он повергся в кресло, уронил голову в ладони и замер.

Он снова и снова прокручивал в памяти автобусную ситуацию. Гневная, полуобморочная фантазия лепила свои фрагменты к обрывкам воспоминаний. После многих прокруток сложился клип из картинок и мыслей, свершившихся и мнимых, в котором развязка давала начало новому, возможно, великому и, возможно, жуткому сюжету.