Подвиг Андрея Коробицына

Мартовская радость переполняла его. Он вспомнил девицу с той, сопредельной стороны и поглядел вокруг. Лесами закрыта земля, и хотя похожи они на родные, как везде, дебри, но есть в них вот там, недалеко, черта, словно другой цвет начинается. Там — чужие леса, чужая жизнь… Оттуда ходит враг, но пусть не мечтает повернуть жизнь по-своему. И, посвистывая, Коробицын подергал, крепко ли прибита скворечня.

Начальник заставы, вернувшись с участка, услышал треск над собой и поднял настороженно голову. С ели на ель вдоль ограды с необычайной ловкостью перебирался, цепляясь за ветви, по самым верхушкам какой-то красноармеец.

Начальник заставы, несколько пораженный, удивления своего не обнаружил. Он окликнул:

— Кто шалит там?

Красноармеец затих. Потом донесся виноватый голос:

— Коробицын, первого отделения, товарищ начальник заставы.

Тут начальник заставы заметил, что внизу, в сторонке от группы наблюдающих за Коробицыным бойцов, стоит его пятилетий, смуглый, как мать, сынишка. Закинув голову и раскрыв рот, в страшном напряжении, мальчик неотрывно глядел вверх на молодого красноармейца. Он смотрел с глубочайшим интересом и уважением. На отца он и внимания не обратил, когда тот окликнул его.

Коробицын с такой быстротой опустился наземь, что начальник заставы не удержался и промолвил, качая головой:

— И ловкач же вы!

А мальчик подошел к Коробицыну и спросил:

— Ты что там, наверху, делал?

— Скворцов приваживал. — отвечал ему Коробицын.

— А ты как приваживал? — спросил мальчик, с трудом повторяя длинное слово.

Начальник заставы усмехнулся и замечания Коробицыну не сделал, хотя тот был весь мокрый.

…День кончался. В мартовских сумерках у крыльца расположилось несколько свободных от наряда бойцов. Светились огоньки цыгарок и папирос. Толпа елей, сосен, берез, темнея, все глубже уходя в ночь, покачивала на ветру своими мохнатыми лапами. Облака в небе таяли и чернели, как снег на земле.

Чувство больших и опасных пространств охватывало здесь, на сквозном ветру пограничной заставы.

Слышался голос Серого:

— Получаю я нечаянно повесточку, — в армию призвали. С этого получается, что приступаем мы к охране границы. А я и рад. Я из такой деревни… что ни лето — то горит. Честное мое слово. Грозы сильные — так молнией и спалит все. И собаки оттого все бешеные. На собак у нас с волками охотятся. Приведешь волков из лесу и пойдешь собак травить…

Кто-то даже взвизгнул от удовольствия, что так врет человек. Все засмеялись.

Рассказчик сохранил полное хладнокровие.

— Волки у нас тоже бешеные, — продолжал он. — Раз было, — и по вдруг изменившемуся тону его ясно стало, что сейчас он говорит правду, — паренек один упился, домой не дошел, так и заснул при дороге, и козырек торчит вроде как нос длинный. Так бешеный волк пробежал, хвать — откусил козырек — и дальше. А паренек не проснулся даже. Потом рассказывали ему, что случилось, как он козырек потерял, — так заикаться стал. Честное слово.

И Серый, предвидя, что ему и в этом не поверят, заранее обижался:

— Вот уж это правда. Был бы бог — перекрестился бы, что правда. Бога вот только нету — попы выдумали.

Но про бешеного волка ему поверили. Бывает. В Вятской губернии могло случиться.

Завидев Коробицына, к нему подошел Бичугин.

— С наряда вернулся, — не спал еще?

— Ночью отосплюсь, — отвечал Коробицын солидно.

— А если тревога будет?

Они уселись рядышком.

_{Они уселись рядышком.}

И Коробицын рассказал товарищу о девице, что ходила по тому, чужому берегу.

— Что-то затеяла, — отвечал Бичугин. — Не только с оружием, но и с улыбкой ходит к нам враг. Враг идет к нам коварной тропой.

В группе бойцов родилась песня. Неизвестно, кто повел первый, кто подтянул, но уже пели все — медленно и незаунывно. Песню эту непонятно где подцепил и привез все тот же веселый вятский парень Серый. Она, похожая на переделанный, склеенный из разных кусочков романс, понравилась почему-то, привилась и пелась наряду с боевыми песнями.

Бойцы пели:

Когда на тройке быстроногой,Под звук валдайского звонка,Завьешь ты пыль большой дороги, —То вспомни, вспомни про меня…

Песня была любовная, мартовская, и в ней с особенным выражением выпевалось:

Когда завидишь берег Дона,

Останови своих коней —Я жду прощального поклонаИ трепетной слезы твоей…

Подпевая товарищам, Коробицын путался в словах, потому что ему думалось о Зине.

«И все-то у нее мило! — думалось ему. — И все-то у нее мило!»

Стихла песня, и чей-то голос выкрикнул:

— Буденновскую!

Запели Буденновскую.

Звезды открылись в небесной глубине.

Серый собирался в наряд.

В наряд посылались не все сразу, гурьбой, — так с той стороны могут заметить, — а парами и в одиночку. Каждому — свой час.