Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

Из-под арки медленно выезжает детская коляска на высоких колесах (во сне я называю ее мальпост). Никем не толкаемая, она едет сама, и в ней сидит старуха. То ли она слишком маленькая, то ли безногая, но целиком в мальпосте умещается. Она едет с высоко поднятой головой – черные с проседью кудри, смуглое лицо, черные, угольные глаза, «ахматовский» нос с горбинкой, родинка над верхней губой. Ее лицо спокойно, и красиво очерченные губы готовы к улыбке. Все тело укутано белой простыней, и концы этой простыни свисают с мальпоста почти до земли. Вот она приближается, не обращая на меня внимания, и проезжает мимо так близко, что конец простыни едва ощутимо касается моей руки. И от мягкого этого прикосновения у меня подкашиваются ноги.

«Это от вас все убегают? – спрашиваю я, и старуха с достоинством наклоняет голову. – Но почему? Почему вас так боятся?»

Старуха уже медленно проехала мимо, но оборачивается с этой ожидаемой ироничной улыбкой.

«Как, вы не знаете? – недоверчиво спрашивает она. У нее низкий, чуть хрипловатый голос. – Ведь я – Козебра...»

И я просыпаюсь в холодном поту.

«Козебра? – переспрашивает Бродский. – Козебра, Козебра, – бормочет он, пожимая плечами, – неплохо, вполне могла бы там быть...

...Вот так всегда, – когда ни оглянись,проходит за спиной толпою жизнь,

неведомая, странная подчас,где смерть приходит, словно в первый раз,и где никто-никто не знает нас.

Думая сейчас об этом времени, я вспоминаю, что, хотя все соглашались, что Бродский очень талантлив, мы не воспринимали его как чудо. Вокруг все писали стихи. И мы не удивлялись невероятному слиянию двух образов: нашего рыжего Оси в потертых джинсах, двадцати одного года от роду, с которым мы трепались, сплетничали, выпивали – и Создателя завораживающего «Шествия». Я и сейчас считаю эту поэму-мистерию, а также «Пилигримов» высокими произведениями искусства. Очень жаль, что в последние годы автор скептически хмыкал и «делал лицо» при упоминании «Шествия».

ЭТЮД ЧЕТВЕРТЫЙ

ГЛАС НАРОДА

А что Бродский не такой, как мы, а «из другого теста сделан», сказал мне впервые дядя Гриша, родственник нашей няни Нули, часто приезжавший из деревни Сковятино Череповецкого района Вологодской области. В их сельмагах кроме хомутов, портретов вождей и частика в томате никакого не было продукта. У нас в доме постоянно гостили Нулины односельчане. Приезжали с гостинцами – солеными груздями и связками сушеных белых. Увозили сахар, сушки, подсолнечное масло, мануфактуру. Мы, когда могли, снабжали их кой-какой одежкой.

Так вот, приехал как-то дядя Гриша с более важной миссией – купить для местного священника, близкого своего друга, парчу на рясу, «а то служит батюшка в обносках». Мы с мамой прочесали все ленинградские комиссионки и нашли алую, как огонь, парчу, прошитую золотыми нитками.

– Такой ни у кого не будет, – любовался дядя Гриша, поглаживая отрез.

Как раз в день покупки парчи вечером собрались все наши, и Бродский принес новые стихи.

Дядя Гриша стоял в дверях и от приглашений войти в комнату и сесть категорически отказался. Так и простоял неподвижно часа два, «прислонясь к дверному косяку».

Читал Иосиф в тот вечер много, с необычным даже для него подъемом.

Ты, мой лес и вода! Кто объедет, а кто, как сквозняк,проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,кто лежит в темноте на спине в холодящем ручье.

Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь,потому, что не жизнь, а другая какая-то больприникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна;лишь вершины во тьме непрерывно шумят,словно маятник сна.

Когда Иосиф прокричал последнюю строку, дядя Гриша перекрестился. Я стала невольно следить за ним. Он крестился и шептал что-то почти после каждой строфы в стихотворении «От окраины к центру».

Значит, нету разлук.Значит, зря мы просили прощенья

у своих мертвецов.Значит, нет для зимы возвращенья.Остается одно:по земле проходить бестревожноНевозможно отстать.Обгонять – только это возможно.

Потом мы выпивали; приглашали и дядю Гришу, но он отказался и забился в Нулину комнату.

Наутро, когда дядя Гриша, макая сушку в чай, обсасывал ее беззубым ртом, я спросила, понравились ли ему стихи.