Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

В середине этого отрывка с места поднялся горняцкий поэт Лев Куклин. Со словами «абракадабра какая-то», он, переступая через ноги и нарочито топая, вышел в коридор и громко хлопнул дверью. За ним устремился Дима Бобышев с намерением набить Куклину морду. За Бобышевым бросились другие приятели с целью не допустить. Не из любви к Куклину, а из вполне обоснованного страха, что любой скандал послужит причиной для запрещения подобных чтений. Некоторое время на лестнице происходили возня и сопенье, но Куклину удалось смыться неповрежденным.

Куклин был низкорослым, одутловатым человеком, без шеи, но зато с раздутым самомнением. Еще учась в Горном, он был безответно влюблен в мою подругу Галю Ц. и даже посвятил ей стихи, которые я почему-то запомнила:

Мы нынче не верим ни снам, ни гаданьям,Над черною кошкой смеемся даже,Но все же стоим и молчим в ожиданьеИ ждем, что нам кукушка скажет.Сорок раз прокричала птица в ответ.Что кукушке до нас? Живет не любя.Значит, мне остается сорок лет,Всего сорок лет, чтоб любить тебя.

После куклинской выходки мы с Витей обсуждали, что сделал бы порядочный человек на его месте. Наверно, извинился бы. Я говорила, что Иосиф простил бы, а Витя утверждал, что послал бы подальше... И тут начинается наш розыгрыш.

Мы были приглашены на день рождения Иосифа к шести часам. Перед выходом Витя позвонил ему и измененным голосом сказал:

– Здравствуй, Иосиф, говорит Куклин.

– Что надо? – прорычал Бродский.

– Мне очень нужно с тобой поговорить.

– Не о чем нам разговаривать.

– Старик, я знаю, у тебя сегодня день рождения. Можно приехать на несколько минут?

– Еще чего не хватало!

– Иосиф, я хочу попросить прощения.

– Считай, что уже попросил.

– Иосиф, мне надо немедленно с тобой увидеться... Это вопрос жизни и смерти.

– Пошел на х... – рявкнул поэт и бросил трубку.

...Мы опаздывали. Ждали автобуса, не дождались... До шли до Невского пешком, наконец, поймали такси. Подъехали к его дому с часовым опозданием. Александр Иванович курил на балконе и, увидев нас, закричал: «Давайте скорее, утки стынут».

Народ уже сидел за столом, но Иосифа в комнате не было. Он относил что-то на кухню или приносил что-то из кухни, мы настигли его в коридоре.

– Почему так поздно? – спросил Иосиф. – Небось красилась два часа?

– Нет... Знаешь, какое дело... Нам позвонили, что... Вить, не надо... не сейчас... Не будем портить Оське праздник.

– Что случилось?

– Потом скажем..

– Немедленно выкладывайте.

– Понимаешь... Куклин... повесился.

Бродский побелел, затрясся и обхватил пальцами виски.

– Оська, что с тобой? – Мы насмерть перепугались.

– Это я виноват, я! Это я! Я! – повторял он, как в горячке, – он звонил мне! Он же мне звонил!

Иосиф бился головой о стену, видеть это было невыносимо. Мы проклинали себя за кретинизм.

– Оська, успокойся! – закричал Витя. – Его откачали!

– Жив он? Только не врите!

– Да жив, жив! Куда он денется!

– Где он, в больнице?

– В какой, к черту, больнице? Дома он.

– Слава богу, – сказал Иосиф, понемногу успокаиваясь, – завтра к нему поеду... Кто-нибудь знает, где он живет?

Я представила себе картину – Бродский навещает Куклина. Пришлось немедленно признаться.

– Оська, прости! Прости идиотов, ради бога! Мы не знали, что ты такой чувствительный.

Иосиф хмыкнул: «Ни хрена у вас шуточки...»

И праздник покатился своим чередом...

Прошло лет двадцать. Казалось, этот эпизод канул в лету. Во всяком случае, я о нем совершенно забыла.

У Бродского была привычка близких людей, как мужчин, так и женщин, называть ласково «Киса», «Куся», «Солнышко» и «Зая». Особенно распространены были «кисы». Кисой, например, он называл свою маму Марию Моисеевну и почти всех друзей той поры. И меня он обычно так величал. Но однажды в Нью-Йорке он позвонил мне в Бостон перед очередным своим днем рождения и спросил:

– А ты, змея, приедешь?

– Интересно, чем это я вдруг змею заслужила? – спросила я.

– Куклиным ты, змея, заслужила... Думаешь, я не помню?

Глава IX

ЭПИСТОЛЯРНЫЕ И ДРУГИЕ ИГРЫ

В начале шестидесятых никто из нашей компании не бывал заграницей. Но, начитавшись «иностранной литературы», мы мечтали вырваться из унылой советской клетки. Мы были «задвинуты» на таинственном Западе, а Америкой просто бредили – американским кино, американским джазом, американским образом жизни. Илья Авербах был помешан на вестернах, Бродский и Найман – на джазе, мы с Мишей Петровым – на детективах, и все вместе – на Хемингуэе, Фолкнере, Стейнбеке, Трумане Капоте, Теннесси Уильямсе... Мы писали друг другу стилизованные под кого-нибудь из любимых писателей письма, а также придумывали игровые ситуации, воображая себя их героями.

Например, убийство. Хватит ли у нас ума и ловкости совершить идеальное, то есть нераскрываемое, убийство? Без улик, с полным алиби всех участников.