Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Я думаю, и да, и нет – однозначного ответа быть не может. Надеюсь, что какими-то своими стихами и эссе я приоткрыл двери для части украинской читающей публики. Надо сказать, что этого не смогла сделать ни Нью-йоркская поэтическая группа, ни люди, которые просто бывают здесь и потом, возвращаясь, что-то пишут.

С другой стороны, на Украине, в отличие от Польши, нет такой традиции, чтобы люди, уехавшие в эмиграцию, продолжали играть важную роль в политической и культурной жизни страны – на Украине к таким людям относятся настороженно. Чувствуется деление на «своих» и «чужих». Тот, кто уехал, вроде бы свой, но уже чужой, потому что живет «там». Наверное, это деление не совсем безосновательно, потому что действительно, живя здесь, начинаешь мыслить немного иначе. Когда я приезжаю на Украину, мне нужно два дня, чтобы снова привыкнуть к пейзажу. А ведь, казалось бы, меня не должно там ничего удивлять. Проходит дня два, и я уже снова «свой», меня уже не нервирует та или иная ситуация. Но два дня мне все равно надо. А им, наверное, чтобы прочитать мои стихи, надо больше, чем два дня, и это время зависит не от меня. Оно зависит от них и от той ситуации, в которой пребывает Украина.

9 мая 2012Нью-Йорк

Томас Венцлова

ШЕРЕМЕТЬЕВО, 1977

 Пройдя сквозь холод таможни, сквозь строй настороженной стражи,

 Вскарабкавшись по ступенькам в скудный валютный эдем, Вспомнил, что не помахал рукою тем, кто остался. Еще до отлета они уже превратились в тени, Голос на дне телефона, адрес в забытой книжке  — Времени нашего, может, единственное чудо. Я знал: голоса рассыплются, слова обернутся прахом, В полумрак фотографий отступят знакомые лица,

 Пока наконец их не вытеснят книжные полки и лампа. Не знал, кто из нас в плену Персефоны – я ли, они ли. Смотрел сквозь стекло из-за столика на чистое летное поле  — На брошенное тело, как здешний сказал поэт. Подле электростанции повиснет влажное солнце, В марте трамвай, шелестя, грязь на бульварах разбрызжет, Скоро оттают пруды рядом с Большой Грузинской.

 Некогда там, у стены послевоенной высотки Мертвый лежал ничком, менты зевак разгоняли. Сразу я и не понял, что это означало. С этой минуты мне время дано с излишком, Чтобы понять – двенадцать, двадцать, а может тридцать Лет – в темных комнатах, на континентах просторных и темных. Там же в ответ на стук дверь ключом отворялась.

 Там же, поблизости, я узнал, как строка сияет, Как она озаряет в полночь снег и деревья. Страна неродная, данная как временное тело. До льдистого моря – топкая почва непобедивших, Где над незримым городом сияют кресты самолетов.1985Перевод с литовского Виктора Куллэ

Томас, вы эмигрировали в 77-м году, а решили уехать, если не ошибаюсь, еще в 75-м. Вы не думали об эмиграции раньше (скажем, после 72-го года, когда уехал Бродский)?