Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Наглядно было наблюдать, как отсутствие цензуры отразилось стилистически на литературных произведениях третьей волны. Зачастую эффект был негативным: нецензурщина, антиэстетизм, глумление – то есть то, что позднее подхватила перестроечная литература в метрополии. Эти наблюдения я кратко суммировал в статье «Лаборатория свободы»[199].

Продолжается ли литература русской эмиграции после распада Советского Союза?

Те передвижения лиц, которые существуют сейчас, уже нельзя назвать «эмиграцией» в прежнем значении слова. Это скорее миграция людей, вызванная разными, прежде всего экономическими или личными, причинами, или практика свободы передвижения. Среди этих лиц могут быть писатели, уезжающие за границу на несколько лет, сохраняя российское гражданство, собственность и право вернуться. С другой стороны, те, кто эмигрировал раньше, тоже могут вернуться, иногда даже сохраняя двойное гражданство. Так что понятие эмигрантской литературы все более отходит в прошлое, и русла русской литературы сливаются воедино.

Считаете ли вы себя эмигрантским писателем?

Со времени отъезда я всегда именовал себя «русским поэтом, живущим в Америке». Но порой, когда я пишу на здешнем материале, я чувствую себя «американским поэтом, пишущим по-русски», и недоумеваю с некоторым сожалением – не за себя, а за здешних читателей, которым недоступны эти тексты.

7 июня 2012Champaign, IL

Бахыт Кенжеев

* * *

 Воротиться в родные пенаты. Что ж, обида не так велика.

 Телеграмма летит к адресату — слово за слово, к строчке строка. Самого себя ставя в кавычки, отгоняя кошмарные сны, человек собирает вещички в чемодан непомерной длины. Все в кармане – и паспорт, и виза, и билет, и другие дела. Ходит голубь нью-йоркским карнизом, и закат догорает дотла. Ходит голубь и сразу взлетает, превращается в точку, и вниз

 суетливо планирует стая птиц таких же на тот же карниз. Воротиться к пенатам и ларам, и ларькам, и родным небесам, полыхающим чудным пожаром, по заветным пройти адресам, под хмельком, в переулках понурых, где бесчинствовать ветер горазд, где колотится мерзлый окурок о чернеющий мартовский наст… Что мне чудится? Хрип? Или ропот

 репродуктора возле виска? Или конной милиции топот после проигрыша Спартака? Скрип качелей? Осипшая пленка Окуджавы? Филевский фокстрот? Улетаешь – несется вдогонку, остаешься – за сердце берет. Воротиться с гостинцами, ибо, если пот и молчанье не в счет, все пространство чужого разлива металлическим медом течет. Прозерпина моя, Персефона,

 извини, если в чем виноват. В запотевшие окна с балкона небогатые звезды глядят. Помолчим. Все, что можно, сказали. И таксист, многословен и прост, матерясь и визжа тормозами выезжает на Бруклинский мост. Городское сияние во сто раз умножено в темной воде. Да и что в этой жизни не остров, в море, в небе, неведомо где…

Бахыт, вы начали писать в Москве задолго до отъезда. Расскажите, пожалуйста, о прошлом. С кем из поэтов вы тогда общались, с кем у вас сохранились отношения? Были ли у вас поэтические учителя?