Поезд на третьем пути

Последующие прогнозы были еще точнее и категоричнее, но сроки в зависимости от темперамента и широты кругозора, всё удлинялись и удлинялись.

Заключительный аккорд был исполнен безнадёжности.

Вместо скоропалительной риторики кто-то, кто был прозорливее других, привёл стихи Блока:

И только высоко у царских врат,Причастный тайнам плакал ребёнокО том, что никто не придет назад.

После полудня негры выдохлись.

Настроение пассажиров быстро поднялось.

Страшная кочегарка показалась хижиной дяди Тома.

Загудели машины, из покривившихся на бок, пострадавших от пожара труб вырвались клубы черного дыма, и снова закружились неугомонные чайки над старым "Дюмон д'Юрвилем".

На шестые сутки — берега Анатолии.

Мирт и лавр, и розы Кадикэя.

Босфор. Буюк-Дере. Дворцы, мечети, высокие кипарисы.

Колонна Феодосия. Розовые купола Святой Ирины в синем византийском небе.

И над всем, над прошлым, над настоящим, сплошной довременный хаос, абсурд, бедлам, международный сумасшедший дом, который никакой прозой не запечатлеть, никаким высоким штилем не выразить.

О, бред проезжих беллетристов,Которым сам Токатлиан,Хозяин баров, друг артистов,Носил и кофий и кальян.Он фимиам курил Фареру,Сулил бессмертие Лоти.И Клод Фарер, теряя меру,Сбивал читателей с пути.А было просто… Что окурок,Под сточной брошенный трубой,Едва дымился бедный турок,Уже раздавленный судьбой.И турка бедного призвали,И он пред судьями предстал.И золотым пером в ВерсалиВзмахнул, и что-то подписал…

Покончив с расой беспокойнойИ заглушив гортанный гул,Толпою жадной и нестройнойЕвропа ринулась в Стамбул.Менялы, гиды, шарлатаны,Парижских улиц мать и дочь,Французской службы капитаны,Британцы мрачные как ночь,Кроаты в лентах, сербы в бантах,Какой-то Сир, какой-то Сэр,Поляки в адских аксельбантах,И итальянский берсальер,Малайцы, негры и ацтеки,Ковбой, идущий напролом,Темнооливковые греки,

Армяне с собственным послом!И кучка русских с бывшим флагом,И незатейливым Освагом…Таков был пестрый караван,Пришедший в лоно мусульман.В земле ворочалися предки,А над землей был стон и звон.И сорок две контрразведкиВенчали Новый Вавилон.Консервы, горы шоколада,Монбланы безопасных бритв,И крик ослов… — и вот, наградаЗа годы сумасшедших битв!А ночь придет — поют девицы,Гудит тимпан, дымит кальян.И в километре от столицы

Хозары режут христиан.Дрожит в воде, в воде Босфора,Резной и четкий минарет.И муэдзин поет, что скороПридет, вернется Магомет.Но, сын растерзанной России,Не верю я, Аллах прости!Ни Магомету, ни Мессии,Ни Клод Фареру, ни Лоти…

Константинопольское житие было недолгим.

Встретили Койранского, обрадовались, наперебой другу друга расспрашивали, вспоминали:

— Дом Перцова, Чистые Пруды, Большую Молчановку, Москву, бывшее, прошлое, недавнее, стародавнее.

Накупили предметов первой необходимости — розового масла в замысловатой склянке, какую-то чудовищную трубку с длинным чубуком, и замечательные сандаловые четки.

Поклонились Ай-Софии, съездили на Принцевы острова, посетили Порай-Хлебовского, бывшего советника русского посольства, который долго рассказывал про Чарыкова, наводившего панику на Блистательную Порту.

— Как что, так сейчас приказывает запречь свою знаменитую четверку серых в яблоках, и мчится прямо к Аблул-Гамиду, без всяких церемоний и протоколов.

У султана уже и подбородок трясется, и глаза на лоб вылезают, а Чарыков всё не успокаивается, — пока не подпишешь, не уйду! А не подпишешь, весь твой Ильдыз-Киоск с броненосцев разнесу!..