Поезд Ноя

— Верно! Болезнь — кара и наказание, болезнь — опыт и подсказка. Нечто нашептывает нам на ухо, и все, что от нас требуется, это насторожиться и прислушаться. Чего, казалось бы, проще! Но нет, мы глотаем антибиотики, режем опухоли, сбиваем температуру, не понимая того, что в иных случаях болезнь — дар, которого мы просто пока не в состоянии оценить. Готовность к торсионному перебросу в иное состояние. Сытый голодного не разумеет, как здоровый больного. Один лишь шажочек в этом загадочном направлении, всего один! — и занавес начнет подыматься! Потому что мертвые знают то, что недоступно живым… — глаза Деминтаса горели лихорадочным огнем. — Не ждите того дня, когда прекратятся ваши страдания, ибо это будет днем вашей смерти, — говаривал Теннесси Уильямс. Красиво? — да! Но верно ли? День смерти — великий день! Ради него мы живем и мучимся несколько десятилетий, ему посвящаем всю свою жизнь. Толстой очень точно приблизился к описанию смерти на примере Болконского. Это и впрямь час, когда земное отступает в сторону, становится чужим. Глупец оказывается один на один с самим собой, мудрец напротив прозревает, краем уха и краем глаза видя и слыша приближение того извечного и великого, что ждет нас всех за чертой последнего вздоха. Ибо там все! И свет, и знание, и любовь. Сколько раз мы являемся в этот мир? Что такое наше видимое тело, и существует ли что-либо помимо него? Что вечно, а что умирает через девять и через сорок дней? И умирает ли вообще? Может, попросту улетает? Сначала от тела, а потом от планеты? Не зря ведь люди вспоминают под гипнозом о прошлых веках, о времени, проведенном в леопардовой или волчьей шкуре, о прохладе морских глубин, о высотах, в которых они порхали с легкостью лесных пичуг…

— Лес! — вздохнул Горлик. — Знали бы вы, господа, как я тоскую, к примеру, о лесе. Шелестящая листва, звон мошкары, солнце! Вдвоем с сестрой мы убегали доить березы. Напивались сока до такой степени, что животы барабанами раздувало. Черт подери! Почему все так закончилось?

— Потому что детство, Горлик, всегда проходит. Это одна из земных аксиом! — Деминтас был недоволен, что его перебили. — Времечко, когда деревья были большими, а яблоки казались величиной с глобус. Детство подобно той же воде. Было — и нет, утекло. Иные пропускают его меж пальцев, другие выпивают в пару глотков.

— Наверное, я его выпил, — с печалью вымолвил Горлик. — Потому что помню все до денечка. Оно где-то тут — над желудком…

На какое-то время за столом повисло молчание. Собеседники осмысливали сказанное, пробовали слова на вкус. Каждый погрузился в свое. Горлик убегал мыслями к березовому соку, Егор отчего-то вспоминал свои детские прыжки с подскоком. Мальчишеское тело легко преодолевало земную гравитацию, требовало вычурных движений, словно и впрямь одна из прошлых жизней была заполнена конским галопом. Отдыхая на даче у бабушки, Егор любил бегать по лесным склонам, взлетая иногда на немыслимую высоту. Мгновения стремительного переноса по воздуху впечатались в память накрепко.

— Словом… — Деминтас оглядел собеседников мутным взором. — Здоровое тело — это только здоровое тело и ничего больше! Оно может радовать дух, но с тем же успехом может угнетать и расслаблять. Последнее, кстати, случается значительно чаще.

— Вы против здоровья?

— Вовсе нет. Безусловно, тело — вещь приятная во многих отношениях, однако второстепенность его очевидна. — Деминтас отхлебнул из бокала и отчаянно поморщился. Он словно специально отравлял себя, дабы стимулировать высвобождение от яда потоком откровенных и потому особо жалящих слов. — Очевидна, если в шеренге приоритетов мы поставим смерть на свое законное первое место.

— Первое? По-моему, это чересчур, — подал голос Горлик. — Я понимаю, чудовищная загадка, величие темного покрова и все такое, но коли уж мы явлены этому свету, зачем думать о смерти? Надо, наверное, как-то жить.

— Давайте! — легко согласился Деминтас. — Только сразу возникает вопрос: для чего жить? Для какого такого мифического результата?

— Как это для какого?

— Вы ни разу не задумывались о смысле жизни?

— Отчего же? Разумеется, задумывался! Все-таки я писатель, в некотором роде был попросту обязан…

Глаза Деминтаса полыхнули парой орудийных выстрелов. На мгновение он напомнил Егору кобру с раздувшимся капюшоном.

— Так для чего же мы живем, голубчик?

— Ну… Вероятно, для восприятия красоты, для того, чтобы помогать ближним, делать их чище, мудрее.

— Кто же спорит! — Деминтас скривился. — Но для чего все это?

— Что для чего?

— Я спрашиваю, для чего помогать и зачем восхищаться? В чем ваш конкретный смысл?

— Ммм… Честно говоря, так вот сразу я не готов. — Горлик бросил взгляд на Егора, и последний, помешкав, протянул коллеге руку помощи.

— Вы хотите сказать, что все наши лучшие деяния — только ступеньки перед пъедесталом? Своего рода — разминка перед главным?