Поездка в деревню

– Обыкновенное объявление, – Домбровский вяло пожал плечами. – Помещику понадобилось продать человека, вот он и публикует, что ж такое? А при чем тут «великие перемены», как вы изволили выразиться, ума не приложу.

– Да как у вас язык повернулся выговорить такое! – сердито сказал Никитин.

– Позвольте, мой друг, а что же я сказал?

– «Человека продать» – вот что вы сказали. – Че-ло-ве-ка!

– Ну, пардон, если это коробит ваш слух – извольте: имущество. А что касается реформ, так тут, согласитесь, статья особая. Тут, как вам известно, заседают комитеты по подготовке…

– По подготовке окончательного разорения мужика, – перебил Никитин. – Эти комитеты ваши предлагают облагодетельствовать мужика таким нищенским наделом, что и курицу не прокормить!

– А вы что же, – холодно сказал Домбровский, – хотите, чтоб я свою собственную землю задаром отдал? Ну, на этот счет смею вас заверить: не дождетесь.

– Ах, господа, – взволнованно сказал Никитин, – неужто ж вы не понимаете, что иные времена настают? Неужто ж не видите, что вокруг творится? Не хочу быть пророком, но доведете мужика, помяните мое слово, возьмется он за топор!

– Ай, батюшки, страсти какие! – охнула старушка Плотникова, возившаяся с чашками у только что поданного клокочущего самовара. – Да я теперь всю ноченьку глаз не смежу, все буду прислушиваться…

– Чего расшумелись, петухи? – проснувшись, проворчал Плотников. – Дались вам, право, эти комитеты да реформы… Иван Саввич, батюшка, напрасно, ей-богу, напрасно-с! Право-то крепостное – оно ведь не мною и не вами заведено… Оно, сударь вы мой, от бога-с!

Он еще с неделю пробыл в Дмитриевке.

И как-то так получалось, что о чем бы ни заходила речь, всякий раз все возвращалось к тому же: к близким переменам, к тому неопределенному будущему, что ожидало русское крестьянство. И, боже ты мой, каких только несуразиц не наслушался Никитин! Само дикое, варварское невежество говорило устами господ помещиков, И всякий раз подобные разговоры ничем не кончались, не приводили ни к чему, оставляя на душе горький осадок взаимного непонимания и не всегда скрытой враждебности.

Папенька охал, жаловался на недуги, предсказывал грядущие напасти.

– Вот письмецо намедни получил из Петербурга, – вздыхал сокрушенно. – Пишут: леса горят. От дыму, пишут, на павловских дачах дышать невозможно… А? Когда это видано, чтоб в Питере этакая сушь была? Комету еще, слышно, астрономы обещают… Ох, не к добру, не к добру.

И погода испортилась окончательно, повернула на осень, дожди зачастили. Девицы примолкли, бродили по дому сонными мухами. Какая-то тяжесть легла на плотниковскую усадьбу и придавила всех ее обитателей. Особенно ночами бывало тоскливо: в подполье, предвещая затяжную сырость, надоедливо, скучно гукала жаба; рассохшиеся половицы потрескивали в тишине, и казалось, что кто-то, крадучись, ходит в темной комнате.

В одну из таких ночей Никитин почуял приближение болезни – знакомые хрипы, покалывание в груди. Он распрощался с Плотниковыми и уехал.

Ненастным сентябрьским утром покидал он Дмитриевку. Так же, как и в тот, позапрошлогодний приезд, на крыльцо высыпали стайкой девицы, махали платочками: «До свиданья! До свиданья, мсье Никитин!» «Душечка Иван Саввич, приезжайте! Приезжайте!» Но нынче среди них была та, не похожая на подруг, что так смело предпочла Некрасова…

И, пожалуй, самое светлое, что увозил с собою Никитин, был ее образ: скромна, молчалива и не красавица, а глянешь – глаз не отведешь…

1974