Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

Два стиха в конце первой части о странном водоносе, считающем звезды с крыши синагоги (как бы отсылая, вольно или невольно, к устремленным ввысь персонажам Марка Шагала, так же как и «зеленый еврей», «синий ученик» далее), являются в поэме Кульбака также и завершающими: эти строки повторены и выделены как самостоятельная шестая часть произведения, что имеет, конечно, свой смысл.

Отметим здесь же и некоторые аспекты контекста поэмы. Поэзия на идиш 1910-1930-х гг. черпала богатую образность из еврейской традиции, однако стремилась напитать ее новыми средствами выражения, воспринятыми из европейской литературы. Тема мегаполиса развивалась, к примеру, и в американской еврейской литературе (на идиш) и искусстве первой трети XX века[328]. Эта поэзия черпала вдохновение также и в творчестве экспрессионистов, развивавших урбанистическую тематику, что отразилось в поэмах Кульбака «Город» и «Вилнэ». Переклички со стихами о водоносе, считающем звезды, есть, например, в стихотворении Пауля Цеха «Дома глаза раскрыли…» (1914):

А людям надо лица запрокинуть,Смотреть на серебристый звездный свод,И каждый пасть готов, как зрелый, сладкий плод.(Перевод Ф. Сологуба)[329]

Общие мотивы с началом поэмы Кульбака обнаруживаются и в стихотворении Георга Гейма «Призрак войны» (1911):

Городскую рябь вечерней суетыОхватила тень нездешней темноты.Пенившийся рынок застывает льдом.Все стихает. Жутко. Ни души кругом.Кто-то ходит, веет в лица из-за плеч.Кто там? Нет ответа. Замирает речь.Дребезжа сочится колокольный звон.

У бород дрожащих кончик заострен.(Перевод Б. Пастернака)[330]

Отметим, учитывая сказанное о городе-свитке, городе-книге, и другие мотивы: город как живое существо, каббалистический (мистический) свет, нищета, связь с туманной, болотистой Литвой; настроение печали, грусти; цветовая гамма — серые, светящиеся серебристые тона. Все это будет повторяться как лейтмотивы далее (как и некоторые слова), привнося и подчеркивая важные смысловые звенья. Архитектоника поэмы очень стройна и отличается строгой завершенностью. Хорошо заметно в поэме соединение в образе Вилнэ духовного начала (соотносимого с рядом уподоблений псалмам, молитве, напеву, амулету, свитку, пергаменту) и образов материального и телесного мира — железа и глины, нищеты, лохмотьев, мокрых стен и др. Все это ведет к стилистике оксюморона, на которой строятся и глава, и вся поэма («безобразная красота», радость — это грусть, праздники — это похороны, утешение — нищета). Контрастная стилистика создает неожиданный «город-оксюморон», единый в своей яркой семантической контрастности.

У Кульбака Вильно ночью приоткрывает свое древнее и тайное естество. В ночном городе бодрствует каббалист со своими книгами, ткущий серую нить бытия, ангел Разиэль, ведающий тайны. Во второй главе происходит переключение в личный регистр, появляется «я», а город словно приближается ко взгляду, конкретизируется.

Ночью над городом я одинок и печален.Ни звука; застыли дома — кучи лохмотьев,Только где-то высоко свеча оплывает и меркнет, —

Сидит каббалист, на своем чердаке под крышей,Словно паук, и прядет серую нить своей жизни.— Есть ли кто-то вдали, в холодной пустоте,Из которой, оглохшие, мы услышим затерявшийся крик?И стоит перед ним Разиель свинцовый во тьме, —Со старыми обветшалыми пергаментными крыльями.Глазницы его полны до краев песка и паутины:

— Нет. Только печаль, больше нет никого!..Свеча догорает. Слушает зеленый еврей, окаменев,И пьет темноту из глазниц ангела.Кровля над кровлей — дышат легкиеГорбатой твари, что дремлет между холмами.Ах, может, город, ты — сон каббалиста,Что летит, серый, по миру, как осенью паутина?