Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

Стихотворение Людаса Гиры «Прекрасен, о Вильнюс, ты поутру…», близкое к мотивам Майрониса. Город предстает в утреннем свете, автор бросает на него взгляд с высокой точки, с горы Трех крестов, с которой Вильнюс «как на ладони». Его обнимают со всех сторон «зеленый венок живописных гор…», река «Нерис голубая»: «сладко струятся ее живительные волны». Но в картине безмятежного покоя после первой и второй строф наступает перелом: волны «словно… жалеют о чем-то»: о «сынах-странниках», обо «мне, напрасно гибнущем». Однако это «Я» остается там, «где когда-то / Жила могучая душа нашей родины», потому что только в Вильнюсе можно отыскать «ключ» к этой душе, которую, быть может, скрывает «древняя гора, / Где среди руин гибнет старина» (7–9). Все эти мотивы вносят ноту светлой печали в гармоничную в целом картину безмятежной красоты. Главным в стихотворении является заданная первой строкой красота, что подчеркнуто и кольцевой композицией, повторами.

В эту картину диссонансом входит тема безответного города (и реки), нарушенного контакта: «ты видишь город с горы — но он во мгле тебя не видит»; река знает обо всем, но, во-первых, не может выразить, а главное, некому ее услышать. Именно Нерис хранит память о старине: «…много помнит она / Из времен праотцев!», помнит сказки, легенды, предания, «кривейтов, Гедимина / величайшие тайны» и даже «завороженные слова» (эта тема звучит в другом стихотворении Гиры, 15; кривейты — жрецы в языческой Литве). Но она печальна, нет у нее «брата, друга / кто разгадает ее мысль… // Только некому ей выразить / эту мысль…», и «некому ее слушать…» (15), и некому взяться за дело.

Здесь — средоточие национальной жизни: это звучит и в инвокации Пятраса Вайчюнаса «О древний Вильнюс, о святой город, / Ты источник нашего бытия и жизни» и даже «для нас ты был и будешь Иерусалимом Литвы», «наша душа», «наша святыня», «О святой Иерусалим» (Бернардас Бразджионис, 156), Вильнюс «омывают святые реки», ласкают «святые ветры» (Витаутас Сириос-Гира, 87); сердце, солнце Литвы (103), «душа отчизны могучая», в которой зреет мощь (104); здесь же и переложение 136-го Псалма «На реках Вавилонских…» (Ч. Шадуйкис. Песнь изгнанника, 143)[350]

. У Гиры: «Он для нас Мекка и Медина, / Он нам альфа и омега», где «сходятся все пути». «Вильнюс! — первый стих певца» (113). Это город славы, где «трон отцов», «меч отцов» (164).

А вот лирическая вариация Юозаса Паукштялиса на тему «Песни Миньоны» Гете: речь идет о печальном крае, это — «Вильния — сердце нашей родины Литвы, / Первый сон пробуждающихся, первая зарница, / Первая мечта после рабской ноши!» (115).

Только песни хранят память о прошлом. Здесь, по всей видимости, отозвалась знаменитая «Песня Вайделота» из поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод», сюжет которой взят из прошлого Литвы, а еще в большей степени — предшествующая апология песни как памяти («О песнь народа! Ты — ковчег завета / Над прошлым и грядущим поколеньем! / Ты — меч народа из огня и света…»[351]).

В антологии присутствуют и стихи, посвященные вильнюсским легендам — о драконе (Казис Инчюра «Вильнюсский дракон»); об основателе города князе Гедиминасе (Гедимине) (Й. Жадавайнис «Песнь о граде с зелеными брамами», К. Инчюра «Рог Гедиминаса»).

Выделяется сакральное пространство, ценность города как святого места, где каждый вечер «…тридцать вильнюсских храмов / Звоном колоколов обещают покой» (Гира. 51); «Башни храмов словно вытянутые руки / Тянутся в небо в вечерней молитве» (Пятрас Бабицкас, 95). Эти мотивы, как мы видели, особенно распространены в виленской поэзии на разных языках.

Мотивы неволи, плена: «…башни Вильнюса в неволе…» (Юозас Паукштялис, 102) соседствуют с описаниями охваченных ожиданием древних руин и сохранившейся башни замка Гедиминаса на горе, ставшей теперь стражем былого: «Среди печальных руин королевского замка, /Единственная башня осталась стражем, / Полна ожиданием борьбы…» (Гира, 52); романтическая поэтизация руин, древних городов, наполненных тенями прошедшего, служит в этом контексте героизации. И замок, и другие высокие точки (башни костелов, как правило) — «стражи наследия Гедиминаса» (Гира, 53). «Гора Гедиминаса — символ оседлости литовцев, символ преемственности, опирающейся на традицию, напоминание народу о том, что он имеет престол и всадника, Витиса. Всадник символизирует пространство и свободу. Престол — это символ времени (преемственности во времени) и стабильности», — пояснял главные символы современный литовский писатель Вайдотас Даунис[352].

Древности связываются с национальным прошлым, поэтому упоминаются и языческие алтари, жрецы-кривейты, и христианские святыни (ворота Аушрос), причем нередко в одном и том же тексте (например, у Вайчюнаса, 164); «Вильнюс, ты седая святыня Литвы / Город Вечного огня и Свинторога» (Салис Шемерис, 99). Перечисление исконных неподвижных деталей города работает на образ мифологической силы.