Поэзия и поэтика города

Виленское барокко, которое и знатоки и дилетанты-любители единодушно выделяют как особую разновидность этого стиля, не могло так или иначе не наложить некий отпечаток или хотя бы тень (или уж тогда барочную по своей сути игру света и тени) на некоторые произведения Милоша — подобно тому, как по-своему произошло это в творчестве Словацкого[261]. Ведь и сам поэт придает барокко именно формирующее значение. И в поэтике Милоша ощущаются подчас в глубинной сути признаки этого стиля: в смешении, иронии, фантасмагорических картинах, в остроте и экспрессии образов, разностильное™, гротеске; в том особенном универсуме, который складывается в его стихах.

В стихотворении «Dawno i daleko» из цикла «Dalsze okolice» («Дальние околицы», 1991) тоже действует закон апокатастазиса.

Было это очень, очень давно,В городе, который был как оратория,Выстреливая стройными башнями в небоВ облака, среди холмов зеленых,Росли мы рядом, не зная друг о друге,

Среди тех же легенд: о реке подземной,Которой никто никогда не видел, о василискеПод средневековой башней, о тайном ходе,Что вел из города на далекий островС руинами замка посреди озера.Река нас радовала весною каждой:Треск льда, ледоход, и тут же лодки,Окрашенные в зеленую и голубую полоску,И плоты, величаво плывущие на лесопилку.

<…> только сейчас, когда исполнилоськаждое «любит-не-любит», а грустное и смешноестали одним, когда соединяюсьс хлопцами и паненками, прощаясь с ними,знаю, как велика их любовь к родному городу,которой не сознавали, хоть длилась она всю жизнь.Судьбой их должна была стать утрата отчизны,поиски памяток, знака, того, что не гибнет.

Желая ее одарить, одно бы я выбрал:вернул бы ее меж снов архитектуры,туда, где Анна и Бернардины,Ян и Миссионеры встречают небо.Działo się to bardzo, bardzo dawno.W mieście, które było jak oratoriumStrzelające strojnymi wieżami ku niebuW obłoki, spośród zielonych pagórków.Rośliśmy tam tuż obok, nie wiedząc о sobie,

W tej samej legendzie: о rzece podziemnej,Której nikt nigdy nie widział, о bazyliszkuPod średniowieczną basztą, о tajemnym przejściu,Które prowadziło z miasta na odległą wyspęZ ruiną zamku pośrodku jeziora[262].

Уже отмечено, что сравнение города с ораторией навеяно, скорее всего, картиной с таким названием (1944 г.) Людомира Слендзиньского, виленского художника из поколения Милоша, которого он назвал «неоклассиком, отличающимся от всех своих современников»[263]. У Милоша это сравнение не просто отсылает к приметам культуры, но изначально задает возвышенную ноту всему описанию. Более того, мы обнаружим в его стихах и черты поэтики, характерные для изображения этого города в виленской поэзии межвоенного двадцатилетия, что усиливает ощущение того времени. Но задача поэта не в этом. Стихотворение глубоко драматично и даже трагично — оно и развивается по законам оратории. Короткое счастье юности оттеняет горечь судеб героев — сверстников автора в водовороте истории XX века. В поздних стихах Милоша встает проблема пространства как человеческой судьбы. Оратория переходит в реквием, становится памятником.

Мотив «вернул бы» развивался и в других стихах. В «Городе юности», стихотворении-прощании, он приравнивал свои попытки в точности «восстановить» город к способностям демиурга или медиума (что близко к его рассуждениям о медиумичности поэзии вообще), чтобы говорить их голосом или принимать их облик. Он чувствовал свой долг перед ними, свою ответственность, и главное — возможность и способность пережить некий миг со-чувствования с друзьями, людьми из того общего прошлого.