Родина, истерзанная родина, вставшаяу океана, я люблютвои неизменные формы:бродячую статую облака пыли,чашу твоей руки,упоительно юной, когда прикасается к нам.И вдругс влажного дна,где крестьяне добывают себе пропитанье,я достаюследы босоногих детишек,след сандалии инки, вмятину от ногиконкистадора на сере.Ведь, воскресший, опутанныйбородами растений и временем,я всего лишь — твой наряд из кожи и слова всего лишь —оттиск того, кто первым пал за тебяот монашеского металла пришельцев.Я выспрашиваю о твоем прошлом у кувшинов,у гербов, у разрушенных стен — у эха,эха всего, чем был твой индеец до вторженья креста и коней,до молчанья;по я узнаю́ тебя в сухих шпагах пи́ты: я ведь слышал,как дрожит под рукой лесоруба бедро твоего леса;я вспоминаю имена погребенных вместе с одеждой и утварью —и мне ясна глубина неторопливых трав.Когда утро льет свою пену в полдень,когда в лапах мангрового побережья увязаютлапы пумы, а волна риса катитсяпо гранитным и глинистым ступеням плантаций,то на берегу нефти и вечности — в твоем море,измученном,вздыбленном кровью стольких племен, затопленнымиселеньями, — вот где следует славить тебя,твой язык, затерянный в древних твоих корнях, славить,не снимая шляпы, без чопорности.Как не любить твои горизонты, огороженныевлажными деревьями и океаном; как не любитьисстрадавшийся твой народ, мяту его герба,шелестящую на ветру; как не вернуться к лохмотьямтвоего побережья, к переплетенью каналов,прозрачных от соли и солнца, — если августбьет мне в лицо пылью и ветром отчизны — то справа,то слева, — если я иду, целуя ее песчануюрубаху, целуя сквозь дыры…