Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

…где белеет, серебрится широко раскинутое созвездие Ориона, а ниже в светлой пустоте небосклона, остро блещет, содрогается лазурными алмазами великолепный Сириус, любимая звезда матери (6; 100–101)[269].

Этот отрывок намечает еще на одну линию схождения «Позднего часа» с романом, добавляя к коннотатам «женского» еще и компоненты материнского, семейного, родственного («Да и у меня все умерли, и не только родные, но и многие, многие, с кем я, в дружбе или приятельстве, начинал жизнь» (7; 39–40)). Весь рассказ целиком, а не только его последняя, кладбищенская сцена, – уплотненный концентрат элегических тем, самым непосредственным образом соотнесенных с рассказчиком, с его судьбой, семьей, близящейся к концу жизнью.

В описании кладбища можно обнаружить несколько сильных приемов, которые воспринимаются совместно и организуют такой финал, перед которым нивелируется и под который «подстраивается» все предыдущее содержание рассказа. Кроме Сириуса, внимание останавливает надгробный камень: «передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежал удлиненный и довольно узкий камень, возглавием к стене» (7; 43). Слова «удлиненный», «узкий» синонимичны эпитетам траурного портрета героини, ее «длинному, стройному» платью, «тонкому стану»[270]. Благодаря сходству эпитетов, здесь, на кладбище, воспоминание становится еще более живым, и лежащая в могиле героиня вновь почти оживает. Отметим, что неявное, «призрачное» присутствие «возлюбленной тени» – одна из обычных элегических тем, как, например, в пушкинском «Заклинании»:

Приди, как дальная звезда,Как легкой звук иль дуновенье,Иль как ужасное виденье,Мне всё равно, сюда! сюда![271]

Холодный «месячный свет»[272] (еще более яркий от того, что Бунин использует редчайший эпитет, а не привычный «лунный свет» или генетивную конструкцию «свет месяца») гармонирует в рассказе с мотивами камня, немоты, скованности, тяжести, застывания. К последней фразе текста:

Из-за стены же дивным самоцветом глядела невысокая зеленая звезда, лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная (7; 43), –

незаметно подводит целая серия словосочетаний с разнообразнейшей «ригидной» семантикой: «мост… даже не каменный, а какой-то

окаменевший» (7; 37), «золотыми столбами: пароход точно на них стоял» (7; 38), (7; 38), «улицы лежали

в тени» (7; 38), «все осталось таким, как полвека назад; каменная ограда, каменный двор, большое каменное здание во дворе» (7; 39). Тень немоты и неподвижности лежит как на городе с его каменной мостовой, так и на герое, который, бродя по ночным улицам, то и дело останавливается, встречаясь с видениями собственной памяти: «я сел на тумбу возле какого-то купеческого дома, неприступного за своими замками и воротами» (7; 40). На кладбище едва не останавливается его сердце: «вся голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось и замерло… Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце в груди так и осталось стоять» (7; 42–43), с «остановившимся сердцем, неся его в себе как большую чашу» (7; 43), герой оказывается возле могильного камня.

Камень лежит возглавием к звезде так, словно и лежащая под ним тоже повернута к звезде. И в кладбищенской сцене, и во время свидания в саду широкая пейзажная горизонталь уравновешивается низкой вертикалью: герой и его возлюбленная тогда и теперь смотрели и смотрят на ту же звезду, но в то же время как бы оттуда, вместе с ней глядят на мир, заполняя собой все лирическое пространство.