Пограничные были

— Ты где пропадала, Анютка? — глядя не на девочку, а на окаменевшего Селюшкина, растерянно спросила Настя для того только, чтобы сказать что-то, и медленно поднялась со стула и вышла из-за стола.

По мере приближения к Селюшкину глаза ее все расширялись и расширялись, и она с отчаяньем и болью выдохнула:

— Юра-а! — и уронила голову ему на плечо. В точности так же уронила, как тогда, давным-давно, еще до войны, когда провожала его на службу...

— Ох, Юрка, Юрка! Осиротели мы с тобой. Сколько натерпелись-то, какое горе вынесли! — сказала Настя скрипучим от слез голосом и устало опустилась на стул. — Руки бы наложила на себя, если бы не Анютка. — Она бережно посадила девочку на колени.

Анютка, озабоченно выпятив губы, принялась вытирать ей слезы кончиком ее же платка.

— Ночевать ты будешь у нас с Анютой, — как давно решенное, сказала Настя. — Я ведь не здесь живу, в слепневском доме живу. В своем — невмоготу. Только ночь и провела тут после той резни... Анютка, веди дядю Юру домой, а я тут приберу бумаги да следом за вами и прибегу.

Пустынными, безлюдными были Емсковицы. На пепелищах вымахал иван-чай в человеческий рост, седая лебеда и репейник — почему- то они всегда заселяют пепелища.

И Селюшкин, увидев заросшие диким бурьяном пепелища, сказал себе мысленно: нет, он здесь не задержится, скоротает ночь-другую, поговорит с Настей и уедет к новому месту службы, уедет, только бы не видеть всего этого.

Он так и сказал Насте, когда она, словно помолодевшая, собирала на стол из своих припасов и из того, что было в вещевом мешке Селюшкина. Поставила на стол запыленную бутылку водки. Выпили по единой — не за встречу, а за тех, с кем уже не встретиться... Когда услышала Настя, что Селюшкин здесь задерживаться не собирается, лицо ее опять постарело, стало отчужденным.

— Ну что ж, — ответила она сухо. — Дело твое, держать я тебя не имею права. Ты можешь уезжать, Юрий Данилович, да, уезжать в места благоустроенные, обжитые. Ты заслужил — вон сколько у тебя орденов и медалей!.. А мы, люди простые и без наград, будем жизнь возрождать в Емсковицах, будем пустыню эту заполнять жизнью... Такая уж выпала нам доля. — Она подлила водки, вздохнула шумно: — Давай уж тогда за твой скорый отъезд и благополучие.

Она протянула к нему свою рюмку, чтобы чокнуться. Но он не поднял своей стопки со стола, сказал:

— Мои обжитые и благоустроенные места такие, Настя: землянки сырые, окопы... Граница, одним словом... И выходит, чтобы вот эту пустыню в Емсковицах спокойно заполняли жизнью, мне, таким, как я, воинам опытным, надо пока послужить на границе.

— Ты, Юра, не обижайся. Я ведь так... Горько мне. И трудно... Знаешь, сколько во всем сельсовете душ? Сорок две, если Анюткину считать. До войны было три тысячи... А работы сегодня, а дела — на многие сотни. Все порушено, земля совсем одичала...

Два дня провел Селюшкин в Емсковицах. Починил крыльцо в Настином доме, подлатал забор и двери в слепневском, дров порубил. Разговаривали мало. Думали одно и то же, а вслух сказать боялись: сама горькая судьба подсказывает — если уж налаживать свою жизнь заново, то теперь это надо делать вместе...

Но слов этих не было сказано вслух во время той короткой встречи. Они промелькнули в третьем или четвертом Настином письме.

Селюшкин теперь служил старшиной в сержантской школе. Переписывались с Настей не то чтобы часто, но письма были обстоятельные. В каждом своем письме Настя сообщала, что еще такой-то мужик вернулся со службы, что еще такая-то семья возвратилась с чужбины. Так что Емсковицы оживали понемножку, наполнялись жизнью. А в последнем поделилась, что наконец-то сдала сельсоветские дела демобилизованному лейтенанту. «Вот окажись ты сейчас в Емсковицах, — писала она, — и минуты бы не раздумывала, собрала бы Анютку и умчалась с тобой хоть на край света...»

Он ответил: «Я в тот раз и наполовину не использовал свой краткосрочный отпуск... Командование не возражает, чтобы я эту вторую половину использовал сейчас. Так что жди, готовься сама и готовь Анютку...»

НЕДАВНИЕ ВСТРЕЧИ

Вместо послесловия

Огромным носовым платком Никита Васильевич вытирал красное лицо и нет-нет да стрелял колючими глазами в сидевшего напротив капитана Мурашова, замполита комендатуры. Молодой, румяный и чуточку располневший, капитан этот по возрасту как раз годился Никите Васильевичу в сыновья. Но звание есть звание — прапорщик Васильев привык за долгие годы службы соблюдать субординацию, хотя и сдерживал себя с трудом.

— Накануне пятидесятилетия части приходится воспитывать уважаемого ветерана погранвойск, — сказал мне капитан Мурашов и добродушно кивнул в сторону Никиты Васильева. — Разъяснять приходится ему азбучные истины.