Пограничные земли в системе русско-литовских отношений конца XV — первой трети XVI в.

Часть информации в этом летописном тексте несомненно соответствует действительности: верно названы имена заговорщиков; хлопоты о возвращении Ф. Бельскому его жены отразились и в посольской книге [357]. Вполне возможно, источником информации о «мятеже» в Литве был сам беглец — Федор Бельский: он и мог представить задним числом цели заговорщиков в желательном для московского государя свете — как стремление «отсести на великого князя» часть литовских земель. В летописном тексте события явно увидены из Москвы; с литовскими реалиями составитель свода был слабо знаком — иначе трудно объяснить пассаж о землях «по Березыню реку». На притоке Березины, р. Гольшанке, находилось родовое владение кн. Гольшанских, к которым принадлежал один из заговорщиков — Иван Юрьевич (сам он владел Дубровицей на Горыни) [358], — отсюда, наверное, упоминание о Березине в летописном известии. Однако только человек, не знакомый с положением дел в Великом княжестве, мог посчитать, будто заговорщики действительно были в состоянии «оторвать» от Литвы такую громадную территорию: ведь от владений Ивана Гольшанского или от Слуцка и Копыля, принадлежавших другому заговорщику — Михаилу Олельковичу, — до тогдашней границы с Москвой было не менее 500–600 км! Эту территорию они отнюдь не контролировали. Даже кн. Федор Бельский, чья вотчина (г. Белая) находилась намного ближе к границе, не смог «отъехать» в Москву вместе с ней: этому, очевидно, воспрепятствовал его родной брат Семен, оставшийся лояльным к королю и в благодарность получивший от него все имения беглеца (см. выше). Случай с родным братом Федора Бельского, как и с его женой (из рода кн. Кобринских), так и не пожелавшей приехать к мужу в Москву

[359], — весьма показателен: даже среди ближайшей родни заговорщики не имели прочной опоры. В конце концов, как неоднократно отмечалось в литературе, ни один источник не добавляет ни одного имени к троим вышеупомянутым участникам событий 1481 г. За этими последними стояла не «княжеская партия» (В. Б. Антонович) и тем более не «сильное движение православного населения» (К. В. Базилевич), а лишь узкий круг заговорщиков.

В пользу такой трактовки событий 1481 г. свидетельствует самый ранний из сохранившихся источников — письмо хелминского воеводы в Гданьск от 20 мая 1481 г. Здесь сообщается, что перед Пасхой (22 апреля 1481 г.) «литовские господа, то есть самые дерзкие (? wegestin) князья» задумали убить короля и его сыновей во время охоты, а королеву взять под стражу, но «добрые люди» успели предупредить Казимира, тот избежал опасности и велел арестовать заговорщиков [360]. О составе участников заговора сходно говорят и другие литовско-польские источники. Так, в посольстве великого князя литовского Александра к венгерскому королю Владиславу (1501 г.) напоминалось, как при их отце Казимире «от подданных княжат земли нашого милостивого пана некоторые… на его милость (короля. — М. К.

)… повстати умыслили, так и на вашу милость, сынов его милости» [361]. Важно также свидетельство Ольбрахта Гаштольда в письме королеве Боне (1525 г.) — ведь отец его, Мартин Гаштольд, был в 1481 г. Троцким воеводой и, следовательно, по рангу должен был участвовать в судебном процессе над заговорщиками: «два предка этого Слуцкого (кн. Юрия Семеновича Слуцкого. — М. К.), русские князья… покойным королем Казимиром… были по суду обезглавлены, ибо они составили заговор с целью убийства короля и великого князя, вышеназванного государя Казимира, желая, чтобы по уговору только один (из них. —

М. К.) занял Великое княжество» [362]. Очевидно, здесь имеются в виду Михаил Олелькович (дед Юрия Слуцкого, о котором пишет О. М. Гаштольд) и Иван Гольшанский. Наконец, прусские хронисты XVI в., в частности А. Крацц («Вандалия» 1517 г.), отмечали, что среди вельмож были такие, которые считались достойными трона в случае убийства короля [363]

. Здесь опять-таки можно видеть намек на Михаила Олельковича.

Таким образом, версия о заговоре небольшой группы княжат — родственников правившей династии с целью захвата власти в Литве может считаться вполне обоснованной. Что же касается вопроса о религиозной подоплеке этих событий, то рядом исследователей уже были высказаны серьезные сомнения в ее наличии [364]. Едва ли следует принимать на веру слова из упомянутого выше посольства Александра к венгерскому королю о том, что княжата тогда «не для иного, ниж для веры светой повстати умыслили…» [365]. Во-первых, такая оценка событий 20-летней давности могла быть подсказана (как полагали М. С. Грушевский и А. Е. Пресняков в указанных выше работах) ситуацией начала XVI в. Во-вторых же, здесь можно усмотреть дипломатический прием, рассчитанный на определенный эффект. В том, что религиозные мотивы активно использовались государями Восточной Европы в политических целях, нам еще предстоит убедиться в дальнейшем. Словом, нет никаких оснований видеть в трех заговорщиках борцов за православную веру [366].