Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Могила напоминала маленький ухоженный садик. Хотелось принести в него патефон.

Надгробие было на двоих. Под овальным медальоном, на котором улыбалась женщина с виноградно вьющимися волосами, еще один – с молодым изображением старика на эмали. Под ним дата рождения и тире длиною в жизнь.

Оставалось выбить дату смерти. Деньги кому-то были, вероятно, уплачены вперед. Эпитафия заканчивалась словами, которыми заканчиваются письма: «Скоро встретимся». Кажется, старик действительно верил в предстоящую встречу.

Быть может, жизненный предел непроходящей любви и рождает веру? Однако мы что же все тогда – недостаточно любим?

Помню, когда хоронили отца, я как-то внутренне торопил неторопливую по определению церемонию. Быть может, я хотел остаться один, и меня тяготило присутствие чужих, их деловитое исполнение скорбного ритуала? Нет, это скорее помогало, помогало переждать затянувший очный диалог жизни и смерти.

Я бежал состояния несчастья. Отодвигал сознание горя, не умея с ним совладать. Было ясно, что оно побежит вслед за мной и непременно настигнет. Но тогда я уже буду готов к встрече с ним, буду защищен обступившей меня новой жизнью.

Так оно и случилось, конечно. Но и настигая в памяти, горе никогда не предупреждает о нападении.

Ни понять, ни принять смерть невозможно. Чувство и ум справиться с этим не могут. Тогда что же? Вера? Чувствую ее иногда в других. Завидую даже, быть может. Но мне не дается. А потому придумываю что-нибудь для оправдания. Например, что боюсь соблазна собственного бессмертия. А вдруг и действительно боюсь?

Вот запись Льва Толстого после похорон его сына Вани: «Ужасное – нет, не ужасное, а великое душевное событие. Благодарю Тебя, Отец, Благодарю Тебя».

Все-таки сначала вымолвилось это – «ужасное»! След борьбы с самим собой. Так вся жизнь его и прошла в борении, а не в благодати. Пример безусловно великий. Но чего?

Дальше: «Соня не может так смотреть на это…Она страдает в особенности потому, что предмет любви ее ушел от нее, и ей кажется, что благо ее было в этом предмете, а не в самой любви».

Есть в этом что-то жестокое и себялюбивое, как хотите! Одно и оправдание, что, скорее всего, от ума идет.

Но что если это все не риторика религиозная, в которой ищет спасения страдающий человек, а истинная вера и освобождение, незнакомые мне?

«Она не может отделить одно от другого, не может религиозно посмотреть на жизнь вообще и на свою. Не может ясно понять, почувствовать, что одно из двух: или смерть, висящая над всеми нами, властна над нами и может разлучать нас и лишать нас блага любви, или смерти нет, а есть ряд изменений, совершающихся со всеми нами, в числе которых одно из самых значительных есть смерть…»

Насколько свежее, радостнее стало бы жить с такой верой! Но – только одно из двух, только одно. Отказываясь от этого блага, я лишь поступаю честно перед самим собой и меньше всего хочу показаться дерзким. Тем более что буквально на следующей странице в том же дневнике встречаю строки замечательные и очень понятные мне: «Да, жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребенок. Он и умирает всегда. Всегда умираю и я».

А все же представить себе, что тот, с кем так иногда хорошо и любовно проживалось, теперь не видит, не слышит, не чувствует, не думает, не хочет – нет сил. Симметричный ответ – только собственная смерть. Но поскольку и «возлюби ближнего, как самого себя»– лишь пожелание, посланное в века и неисполнимое, то и проблема отпадает сама собой.

Не лукавим ли сердобольно, выбирая сухое место на кладбище, да хорошо бы на пригорке, да чтобы с тем видом на реку, который он любил? И памятник надо поставить скромный, но достойный, который покойнику бы понравился. То есть заботимся о себе и уговариваем свою совесть. На реку-то нам смотреть в минуты редких посещений, а не ему.

Поминки в завершающей своей фазе напоминают свадьбы. Тут и флирт, и философские разговоры, и всплывший в памяти анекдот, благородно отвлекающий всех от неумолимой и подлинной скорби.

Хотя покойник ведь и сам завещал нам особенно не кручиниться, а помянуть его весело, как, ему казалось, он и жил. Вот и выполняем с некоторым даже излишним усердием его волю.

А, в общем, «смерть – это то, что бывает с другими». Собственной смерти не бывает. Как и собственного рождения. В этом загадка то ли жизни, то ли смерти – по-моему, они сами не могут поделить поля. Загадка же по существу в том, что мы не можем вне присутствия другого, вернее, вне представления о его переживаниях почувствовать эти происшествия. Ну, так и как?

А так, что мы, возможно, сами по себе и вообще не существуем.

Это несколько обидно. Получается, что если никто не радуется, то я как бы и не родился, а если не печалится, то как бы и не умер. Невыносимо.

А иначе не получается.