Пойди туда — не знаю куда

Верный телохранитель господина Бессмертного, свесив голову на грудь, спал на стульчике в коридоре. Дверь скрипнула.

— А?! Кто тут? — вздернулся амбал с тонюсеньким, как у служителя гарема, голосочком. Левый глаз у него был подбит, рукав малинового пиджака полуоторван.

— Ну, едренать, — подбирая с пола автомат, уважительно сказал Мишаня, — ну вы и деретесь!.. Чуть без зубов не оставили!.. — Он по-бабьи хохотнул и добавил: — И без этих… которые всмятку!

— Шеф вас зовет, сердце у него…

— Сердце? — Мишаня перестал улыбаться. — А у него, едренать, есть сердце?! Эх!.. — Он встал и, положив автомат на стул, вынул из внутреннего кармана никелированную коробочку. — Уколы делать умеете?

— Я медсестра.

— Тогда пошли…

Но шприц он Василисе все-таки не доверил. Перетянув жгутом тощую, в бесчисленных болячках от инъекций руку Константина Эрастовича, Мишаня, словно бы извиняясь, пояснил:

— Вены у него никуда не годные. А я, едренать, приноровился уже…

— Морфий? — тихо спросила Василиса.

— И того круче — героин, — вколов иглу в Кощееву плоть, сказал Мишаня. — Вот потому он у нас, едренать, и геройствует!..

И уж совсем всполошилась Василиса, когда, закрыв дверь за Мишаней, унесшим шефа на руках, обнаружила вдруг, что платье у нее надето на голое тело.

«Господи, да что же тут творилось?!» — испуганно подумала она. Сердце у нее отчаянно застучало, в глазах потемнело. Василиса кинулась к изголовью огромной, безумно развороченной, заляпанной какими-то подозрительно бурыми пятнами постели. Пистолет был на месте. Там же, под подушкой, лежали и трусики с лифчиком…

Низ живота тупо ныл.

«Ну что, лягушка-поскакушка, кажется, ты допрыгалась!..» — пытаясь стереть перед зеркалом синеватое, похожее на укус пятно на шее, сказала себе Любовь Ивановна.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,

в которой шикарный джип «гранд-чероки» таинственно исчезает

В 11.30 Митрич ударил в гонг, и Василиса, шарахнув дверью так, что посыпалась штукатурка, побежала вниз по мраморной лестнице.

Щеки ее пылали после полуторачасового, с яростными намыливаниями, душа. Волосы ее были подобны пламени. Глаза метали молнии. Не рискну предать огласке мысли, бурно роившиеся в ее голове. Как известно, слово, а тем паче изреченное, — материально, с этим сейчас не спорят даже самые отпетые марксисты. Однажды я потехи ради сочинил смерть одного ненавистного мне политического деятеля. Дня через три после того, как это случилось, он был убит самонаводящейся ракетой. 12 мая в ДК имени Крупской я, поглядев на часы, подумал: «Ага! Вот уже и половина четвертого! Сейчас по всем законам черной мистики должны возникнуть два небритых амбала в кожаных пиджаках. Глядя на меня исподлобья, они спросят: „А где Любаша?..“» Надо ли говорить, что так оно и вышло?! Из соображений государственной безопасности ни словом не обмолвлюсь. Дабы не накликать беду на Отечество, я умолчу, дорогие читатели. Скажу лишь, что мысли эти были нелицеприятные и очень даже оппозиционные…

Чуть не сбив с ног халдея, она влетела в восточную гостиную, где бледноватый, но уже вполне живой Константин Эрастович, поджидая ее, сидел со свежим номером «Коммерсанта» в руках.

— И имейте в виду, — продолжая внутреннюю полемику, прошипела клокочущая Василиса, — имейте в виду: ничего — вы слышите?! — ничегошеньки между нами не было!..

Господин Бессмертный, сидевший за столом по-домашнему — в халате и в турецкой феске, — удивленно воззрился на разгневанную гостью:

— Любовь Ивановна, голубушка, а что было-то?.. Ну, попрыгали, побесились малость… Вы зачем-то пальмы мои в сад повыкидывали. Мишане глаз подбили, мне в душу плюнули… Вы что, думаете, я шутил?! Я ведь на полном серьезе. Хотите, опять на колени встану, как давеча? Ну, хотите?..

— Вы о чем это? — растерялась Василиса.

— Не помните!.. Ай-ай-ай! А ведь я просил, умолял, целовал краешек платья. «Любовь Ивановна, милая, — обливаясь слезами, говорил я, — не уезжайте, не покидайте меня. Вот вам мое сердце и моя рука!..»

— Видала я вашу руку! — намазывая хлеб маслом, фыркнула виновница ночных беспорядков.

— Я покончу с этим, я вылечусь! — ударил себя в грудь Константин Эрастович. — Вот честное капиталистическое! Не верите?

— Верю только зверю, — нахмурившись, сказала Любовь Ивановна, — пуле да ножу, а прочим — погожу. Шутка переходного периода.

— Шуточки у тебя…

— Ага, мы, значит, и на брудершафт пили!

— Пили, — подтвердил господин Бессмертный. — И целовались троекратно.

— Слушай, Костей, — сказала Василиса, — ну скажи честно — на кой я тебе нужна?

— Честно?.. — Константин Эрастович свернул газету. — Нравишься ты мне: вон какая сильная, здоровая — кровь с молоком! Может, и наследника мне такого же родишь…

— Черта лысого я тебе рожу! — долбанула кулаком по столу Василиса. — Понял?!

— А чего ж тут непонятного? — пожал плечами Кощей.

— На брудершафт мы, стало быть, пили. Что еще было?

— Ты из маэстро Мефистози столовое серебро вытряхивала.

— То есть как?