Поймай меня, если сможешь

Больше всех пострадал от расставания и последующего развода отец, по-настоящему привязанный к маме. Моя мать, в замужестве Полетт Абигнейл, была красавицей-француженкой, выросшей в Алжире. Папа повстречал её во время Второй мировой войны, когда служил в Оране, где на ней и женился. Маме едва исполнилось пятнадцать, отцу же было двадцать восемь, и хотя тогда разница в возрасте представлялась несущественной, мне всегда казалось, что брак их разладился не без её влияния.

После демобилизации папа завёл собственное дело в Нью-Йорке — канцелярский магазин на пересечении Сороковой улицы и Мэдисон-авеню под названием Gramercy's. И преуспел. Мы жили в просторном, шикарном доме и хотя не купались в роскоши, недостатка ни в чём определённо не испытывали. В детские годы мы с братьями и сестрой практически ни в чём не получали отказа.

Когда между родителями назревает серьёзный конфликт, дети зачастую узнают о нём последними. Во всяком случае, со мной было именно так, и не думаю, что троим остальным было известно хотя бы на йоту больше. Мы считали, что мама довольна ролью домохозяйки и матери — хотя бы более-менее. Но папа был не только удачливым бизнесменом: он вовсю занимался политикой, играя роль этакой ведущей шестерёнки политической машины республиканцев в избирательных округах Бронкса, был членом и экс-президентом нью-йоркского атлетического клуба, проводя там массу времени с деловыми и политическими друзьями.

Кроме того, отец был заядлым рыболовом, вечно отлучаясь то в Пуэрто-Рико, то в Кингстаун, то в Белиз или ещё на какой-нибудь карибский курорт ради глубоководной рыбалки. Маму он с собой никогда не брал, а определённо следовало бы. Матушка стала феминисткой даже до того, как Глория Стайнем проверила на горючесть свой бюстгальтер.[2] И вот однажды, вернувшись с очередной вылазки за марлинями, папа обнаружил, что в доме пусто, как на необитаемом острове. Мама собрала вещи и перебралась вместе с тремя сыновьями и дочуркой в просторные апартаменты. Нас, детишек, это озадачило, но мать спокойно объяснила, что они с папой не сошлись характерами и решили жить порознь.

Ну, во всяком случае, она сама решила жить порознь. Папу её поступок шокировал, изумил и уязвил. Он умолял её вернуться, клятвенно уверяя в своём желании стать более хорошим мужем и отцом и ограничить свои морские вояжи. Предлагал даже бросить политику.

Мама выслушивала его, но никаких обещаний не давала. И если не отцу, то мне скоро стало ясно, что возвращаться она не намерена. К тому же она поступила в стоматологический колледж в Бронксе, чтобы выучиться на зубного техника.

Папа не сдавался, навещая нас при всяком удобном случае — умоляя, увещевая, умащивая, умасливая и всячески улещивая её. Порой выходил из себя.

— Чёрт побери, женщина, да неужели ты не видишь, что я тебя люблю?! — орал он тогда.

Разумеется, на нас, мальчиках, подобное не могло не сказаться. В частности, на мне. Я любил отца. Я был с ним ближе всех, и он запросил моей помощи в своей стратегической кампании по возвращению мамы.

— Поговори с ней, сынок, — просил он меня. — Объясни, что я её люблю. Объясни, что нам будет лучше жить всем вместе. Объясни, что тебе будет лучше, если она вернётся домой, что будет лучше всем детям.

Он давал мне подарки для мамы и натаскивал меня в речах, призванных сломить мамино сопротивление.

Я же в роли юного Джона Олдена в пьесе, где папа выступал Майлзом Стэндишем, а мама — Присциллой Маллинз[3]

потерпел полнейшее фиаско. Провести мою мать было невозможно.

А отец, наверное, сам навредил себе тем, что использовал меня вместо пешки в своих матримониальных шахматах. Развод оформили, когда мне было четырнадцать.

Отец впал в отчаяние. Я был огорчён, потому что искренне желал, чтобы они сошлись вновь. Нужно отдать папе должное: если уж он полюбил женщину, то полюбил её навсегда. Он пытался завоевать её благосклонность до самой смерти, постигшей его в 1974 году.

Когда мама наконец-то развелась с отцом, я решил жить с ним. Мама была не в восторге от моего решения, но я чувствовал, что папе нужен хотя бы один из нас, что ему нельзя оставаться в одиночестве, и я сумел её убедить. Папа чувствовал радость и благодарность. Я-то о своём решении не пожалел ни разу, а вот он, наверное, не раз раскаялся.