Поиск смысла. Заключительная стадия горевания, которая поможет пережить потерю и начать двигаться дальше

Когда меня спрашивают, чем я занимаюсь, я не всегда знаю, как лучше ответить на этот вопрос. Сказать, что я пишу книги о смерти и горе и читаю лекции по всему миру? Или что я несколько десятилетий проработал в паллиативной медицине и хосписах? Что у меня есть степень магистра биоэтики и что я помогаю больным решить, когда пора отказаться от лечения? Должен ли я упомянуть, что являюсь специалистом по травмам и вхожу в кадровый резерв полиции, а также состою в группе Красного Креста по ликвидации последствий катастроф и стихийных бедствий? Или что у меня есть лицензия пилота? А что я консультировал людей, чьи близкие погибли в двух авиакатастрофах? В отличие от моей наставницы Элизабет Кюблер-Росс, которая в основном работала со смертью в больничных условиях, я отношу себя к более современным танатологам. Другими словами, я имею дело со смертью не только в больницах или хосписах – я выезжаю на места преступлений и крушения самолетов. Я следую за горем, куда бы оно меня ни привело. Обычно это сцены смерти и процесс умирания, реже – разводы и иные виды потерь.

Моя профессиональная деятельность может показаться странной, бессвязной мешаниной, но в действительности все эти разрозненные интересы объединяет одна общая тема. Оглядываясь назад на причины, побудившие меня выбрать этот нестандартный путь, я вижу, что мое решение отнюдь не случайно. Мне было суждено стать тем, кем я стал, из-за того, что случилось со мной в тринадцать лет.

Большую часть моего детства моя мама тяжело болела. В канун Нового, 1972 года я вошел в ее спальню, поцеловал ее и сказал: «Мама, в 1973 году тебе станет лучше». Через несколько дней у нее развилась почечная недостаточность, и ее перевели из нашей местной больницы в больницу в Новом Орлеане – более крупную и лучше оснащенную.

Маму поместили в отделение интенсивной терапии. Родственников пускали в палаты всего на десять минут каждые два часа. В ожидании этих коротких, драгоценных визитов мы с отцом сидели в вестибюле больницы, надеясь, что скоро маме станет лучше и она сможет вернуться домой. Поскольку у нас не было денег на гостиницу, мы спали там же – в комнате ожидания.

В непосредственной близости от больницы не было ничего, куда можно было бы сходить – ни торгового центра, ни магазинчиков, ни парка. Была только гостиница через дорогу, которую мы не могли себе позволить. Но скука есть скука. Гостиница предполагала хоть какую-то смену обстановки, поэтому периодически мы перемещались в нее. Такова была жизнь: мама лежала в палате, а мы коротали дни и ночи либо в больнице, либо в вестибюле гостиницы.

Однажды, когда мы сидели в гостинице, кто-то закричал: «Пожар!» Люди бросились на улицу. Горел номер на 18-м этаже. Пожарные и полиция прибыли почти мгновенно. И тут случилось немыслимое. Когда пожарные начали подниматься по лестнице на балкон, объятый пламенем, началась стрельба. Это был не просто пожар – это была настоящая бойня. Человек, устроивший пожар, теперь стоял на крыше и палил в людей.

Уже через несколько секунд полицейские были повсюду. Люди ринулись в соседние здания в поисках укрытия. Это было страшное зрелище для ребенка, который днями напролет сидел в больнице и боролся с личной трагедией – тяжелой болезнью своей матери. Осада продолжалась тринадцать часов и привела к гибели семи человек, в том числе трех полицейских. В настоящее время это считается одним из первых массовых расстрелов в истории Соединенных Штатов. Чтобы посмотреть запись на YouTube, достаточно ввести в поисковую строку «Новый Орлеан, снайпер, 1973».

Через два дня мама перестала разговаривать, и я понял, что ей становится хуже. Увидеть ее было непросто: согласно больничным правилам, к пациентам допускались только лица старше четырнадцати лет, а мне было всего тринадцать. Хотя большинство медсестер проявляли снисхождение и разрешали входить в палату, некоторые отказывались меня пускать. Одна медсестра вообще заявила: «Вот будет четырнадцать, тогда и придешь».

Однажды нам с папой сказали, что маме осталось недолго. К сожалению, на следующий день дежурила «правильная» медсестра. Она не разрешила мне увидеться с мамой и не пожелала ни на йоту отступить от регламента «десять минут каждые два часа». Мама умерла в одиночестве. В те времена это было нормой. Родственникам, особенно детям, часто не разрешалось присутствовать в палате в последние минуты жизни больного. Если их и пускали, то исключительно по милости персонала больницы.