Поиск звука Творогов

И мы пошли на трамвай. Меня совершенно не беспокоило, как мы выглядели со стороны. Как я веду другого парня, взяв его за плечи. Другу было плохо, и я вёз его домой.

На светофоре мы остановились, и я вдруг увидел всё вместе, будто в широкоформатный объектив: переплетения проводов, фасады, зелёную траву. Зелёную-зелёную траву, хоть ешь её… И балкон, такой красивый балкон на втором этаже, с ажурной решёткой. Тонкое переплетение прутьев, завитки, как листья. Какое странное слово «решётка», оно сюда совсем не годится.

Она же там не для того, чтобы кого-то запереть. Она наоборот — чтобы оградить, защитить. Она для красоты.

И всё это как будто был город, не вот эта вот Москва вообще, а — особенное… только моё, мой город.

«Спасибо, — сказал я ему, — что Стоун нашёлся».

И тут подошёл наш трамвай.

Из окна трамвая я видел обычных людей, кто-то шёл с детьми, кто-то с собаками. А вот парочка с мороженым. Будто ничего не происходило. Совсем. И я подумал — наверное, это так и выглядит. Кажется — ничего не происходит. А оно совсем рядом. И — будто в подтверждение моих слов — наш трамвай обогнал автозак со стёклами, закрытыми зеркальной плёнкой.

Я просидел у Стоуна до вечера, пока его мама не пришла. Хотя он совсем уже стал нормальный, но я всё же не рисковал при нём открыть новости и посмотреть, что там и как. Только через час догадался позвонить Женькиным родителям, но они уже всё знали. Правда, его маме очень хотелось слышать моё «он вообще ничего не сделал», и я это повторил раз десять.

* * *

«Ьворогов. Я дома, всё норм»

Я смотрел на это сообщение с опечаткой и подумал — надо же. Оказывается, существует заглавный мягкий знак. И только после этого волна прокатилась от горла вниз. Всё в порядке. С Джеффом — всё в порядке.

Его катали по городу шесть часов, а потом просто выпустили, и всё. Там с ним был тот парень, Ваня, — очень спокойный, и он сказал: охота вам с малолетними возиться, и так небось план выполнили. И это неожиданно подействовало, Женька оказался на улице. Телефон у него сел, денег не было.

Он попросил у прохожего позвонить — просто позвонить родителям. И этот прохожий — узнав, в чём дело — вызвал такси и отправил его домой. Женька так обалдел от всего, что даже не спросил, как его зовут.

И уже ночью мне прилетело от Джеффа ещё и короткое «спасибо».

«За что?!. Я же ничего не сделал!»

«Не сбежал. А мог бы», — написал Джефф.

Ну. А толку.

Я не мог уснуть, читал об этом всём… В тот день в Москве задержали больше тысячи человек.

И вот что дальше. Джеффа отпустили, а других не отпустили. Из папиного театра задержали двух человек. И ещё двоих знакомых, в нашей школе учились раньше. Что дальше?

Джефф, похоже, чувствует себя героем и вообще ничего не испугался. И попрётся туда опять.

А я испугался. Очень. Потому что вот так… рядом стоять. И думать, делать тебе что-то или нет… И вообще.

Нет, я с ним не пойду. Мне хватило. Точно никуда не пойду. Я никуда не пойду! Слышишь, Варь?

…По крайней мере, Стоуна мы больше с собой не возьмём.

* * *

Я вижу. Я иду — и вижу, так ясно, так отчётливо.

Дом под снос, с фасада завешен строительной сеткой. И эту сетку продирает острый угол балкона — дом торчит наружу, не сдаётся. Ничего такого — дырявая ткань и облупленное основание балкона. Но я иду и вижу, как это красиво. Так бывает после долгой болезни — когда выходишь и особенно остро чувствуешь, что у тебя две руки и две ноги, и два глаза, и ты смотришь, смотришь. Как падает свет, какими углами ложатся тени.

Видишь самые обычные вещи — будто навели особенную резкость.

Чью-то куртку, оставленную сушиться, — болтается в окне, как привидение.

Ремонт тротуара. Асфальт — взломанный, содранный, лежит бесполезными кусками, кучей на голой земле.

Тень от фонаря. От теней всё кажется значительней… весь мир.

Шар. Белый шар на лестнице, на перилах; старый, штукатурка осыпается, и белый он только с одной стороны.

Трава. Такая зелёная, что невозможно. И — маленькое дерево… ещё не дерево… росток. И вокруг него кто-то заботливо поставил заборчик… чтобы росло. Оно — всего ничего, три листа, высотой с карандаш… Дерево.

Кто-то огородил его. Пусть растёт.

Я шёл и думал, как Марьяша сказала мне — быть свидетелем. Я как-то особенно это ощутил вчера. Что быть свидетелем, не молчать — важно. Но — важно не только в этом… В юридическом смысле. Но и — вот этот асфальт кучей, и фонарь, и дерево в три листа. И даже дурацкая голова Ленина посреди двора (зачем она здесь?…).

Если я об этом не скажу — никто не увидит. И мне это жаль.

Ты просила писать, вот я и пишу. Перечитал — ерунда какая-то получилась. Но я так понимаю, если ждать, пока я напишу не ерунду, так можно и вообще ничего не дождаться.

Так что пока так. А ты пришли мне свои рисунки. Давно не присылала, и я как-то… ну, в общем, присылай. А я буду понемногу писать. Пока тебе интересно. Если у меня есть хотя бы один читатель — есть смысл. Да? Ведь в звуке важно… важно — кто его слышит, куда он. А то зачем? Так что пока ты слушаешь — буду писать.

И это никакой не эпилог.

Внимание!