Пойте им тихо

Брат Тони был человек положительный. Еще через день он раз и навсегда выставил приятеля в какую-то гостиницу. Следом он выставил и Якушкина; старик начал было что-то бубнить о любви и о совести, но брат пригрозил, что сдаст его на лечение. Брат был опытный чиновник собеса и без труда читал в людях.

Якушкин пришел, конечно, к поезду: Тоня сидела в купе с братом. Сергей Степанович стоял на заснеженном перроне и ждал, что она хоть слово скажет, хоть выскочит на минуту, не понимая, что она стеснялась и отчасти даже побаивалась брата. Из окна вагона Тоня только скользнула глазами по толпе и по нему, в числе прочих, толпящихся. Поезд тронулся, и старик, на снегу поскальзываясь, все быстрее шел за вагоном.

* * *

Лишь к весне Якушкин, пережив, попытался поднять какого-то павшего пьяного, чтобы поговорить, но не смог. В эти дни он делал еще несколько попыток на талом снегу, и вновь неудачно: он обессилел.

Сделавшийся собирателем трав, Якушкин бродил с псом по Мещере, ночуя где придется.

Однажды одинокая старуха, пустившая на ночлег, приняла его за беса: он был обросший и сухой как палка. Перекусив, Якушкин сказал:

— Ну, бабка, давай теперь ведьмачить. — И стал разбирать свой травяной сбор, а потом, не спросив, поставил на огонь ее чугунок — и долго варил.

Поскольку над зельем он что-то бормотал, бабка и впрямь заподозрила присутствие нечистого и, проверки ради, как-то вдруг и вроде бы случайно подтолкнула ослабевшего старика в угол, к иконам, где быстренько-быстренько его перекрестила, — она смотрела, не пойдет ли из него дым; дым не пошел.

* * *

Хотя смерть старика, погнавшегося за корнем и ушедшего с распростертыми руками во глубину земли, очень подходила Якушкину, однако со слов других людей смерть его была более прозаической.

Старик (неподалеку от реки — это факт) толок в ступе корень и, как всегда, болтал о жизни и смерти, обращаясь к псу:

— …Я, пес, помру — а ты, брат, чуть что беги в деревню, жить-то надо. Но только как жить? — вот вопрос. А я тебе отвечу: как будешь жить, так и умрешь (он засмеялся). Я, пес, к примеру, умираю без дерганий и ликуя. Ты понимаешь — ликуя! Я вот ослабел и на ноги встать не могу, а радуюсь — вижу облака и траву какую! Потому что любовь…

И, как всегда, далее слова «любовь» пес уже не слушал: сытый, он впал в дрему и видел собачьи сны. Когда он проснулся, старик был холодный. Он умер сидя, как и сидел: склонив голову.

Пес обнюхал, повертелся и быстро прыгнул в траву. Пометавшись челночным движением туда-сюда, он взял след двух людей с удочками — бежать было просто, тем более что они ушли недалеко: сменили место и были вновь у реки. Он полаял возле них, коротко взвыл, — они переглянулись и сразу пошли за ним, оставив в траве удочки.

Возле старика они потоптались, переговорили; вынули пенсионную книжку из его кармана — и вновь переговорили. Один глянул на часы, они записали время, после чего стали рыть могилу. Они похоронили и сделали холмик. И ушли. Пес побежал за ними, но один из них сказал: «Паршивый какой!» — и, почуяв неприязнь, пес пробежал еще шагов двадцать, а потом вернулся. Он сел возле холмика, потом лег, добирая свой прерванный сон. К ночи его разобрало, и он завыл.

Рассказ о рассказе

Рассказ

У меня был довольно большой и довольно вялый рассказ, в нем было страниц восемьдесят с лишком — потом я его потерял. Не то чтоб было очень жаль, однако время от времени словно чего-то недоставало, ведь как-никак трудился.

Начиналось так: я сидел дома и гонял пластинки (в рассказе это подавалось более тепло и лирично: «Было тихо. Я слушал музыку»). Я гонял пластинки снова и снова, это были старые песни Вертинского, названия звучали дурманяще и явно с пережимом, но это в счет не шло. «Над розовым морем», «Мадам, уже падают листья» и так далее. Я все посмеивался, потому что вспоминал жалкий пляж прошлого лета и некоего любителя Вертинского — пожилого дядечку в перекошенных плавках. У дядечки были мощные усы, а плавки напоминали чайку, идущую на посадку с левой стороны. Дядечка ходил в своих плавках очень гордо.

Вошла соседка. Я был один.

— Привет.

— Привет.

А был вечер. Тишина. Жена с детьми была в деревне. В рассказе не говорилось так уж напрямик: жены, дескать, не было, и пришла молодая соседка. Там добросовестно тратилось восемь или десять страниц на сборы и на то, как я сажал жену и детей в поезд и как получил от них первое письмо, — наконец-то и с трудом они сняли комнатушку в деревне. Маленькую комнатушку с тараканами. Зато воздух.

И вот соседка пришла, сказала:

— Какая хорошая музыка.

— Понравилась?

— Уже час слушаю. Ты вчера заводил — я тоже слушала.

Я пояснил:

— Не мои пластинки, они у меня случайно. Люди приезжали в гости и забыли.

— А как называются?

— Это Вертинский.

— А-а.

На следующий вечер получилось наоборот — теперь я кое-что у них услышал. За стеной стонал и мучился ее муж, он недавно упал на улице. Они были молодая и симпатичная пара, годиков по двадцать пять. И пока без детей.

А мне было двадцать девять.