Пойте им тихо

Коляня задирал голову, вглядываясь в желтые квадратики окон, чтобы отыскать хотя бы по запомнившимся занавесям, — занавески, однако, рябили, найти он не смог, к тому же большой город мелко отмстил: случился испуг. Высокие башни сомкнулись крышами, смещаясь и соприкасаясь квадратиками желтых окон, отчего вдруг застучало в висках; Коляня сомлел. Его слабо и ватно повело из стороны в сторону, стоять он никак не мог. Дожил, — сообщил Коляня самому себе и, как ветеран, почему-то сильно прихрамывая и кряхтя, заковылял к первой тянувшейся скамейке, сел — и вот тут, едва головокружение прошло, он увидел Леночкин подъезд, узнал ее дом, и узнал окна, и узнал занавеси: он все время ходил и толокся возле.

Лена стирала; удовольствия не доставляя, бытовая возня вгоняла ее, молчащую, в тихое отупение, приятное особенно к ночи. Лена перекладывала белье из стирки в отжим, затем полоскала и, так вышло, за шумом стиральной машины не сразу услышала звонок в дверь; она вяло открыла, стоя на пороге с невыразительным лицом прачки и с мыльными руками, мелко и мучнисто засыпанными стиральным порошком. Она увидела «того недоумка» с Химкинского пляжа — недоумок то темнел, то загорался под агонизирующей лампой на лестничной клетке, и Лена не захлопнула перед ним дверь. Не возмутилась. Ей было тоскливо и муторно; на нее находили такие минуты.

— Тсс, — так она сказала. — Вовка спит…

— Ага. — Коляня прошел за ней; Лена, медленных бытовых минут не нарушив, возвращалась к стиральной машине — Коляня же шел за ней, винясь и ненужно повторяя: — Вот… я журналист… Можешь посмотреть… Всякие тут мои записи…

Она и взять не могла: руки были в порошке, в мыле, он же совал тоненькую кипу бумаг — черновики какой-то своей статьи.

— Да ладно, — сказала она. — Журналист или не журналист, все равно ты скотина.

— Скотина, — он согласился охотно. — И мне сдохнуть надо.

— Да ладно. Не трепись.

Пили чай. Время ползло, Коляня, трепыхнувшись уйти, остался.

Началось их своеобразное общение, в котором она покрикивала, а потерявший горделивость уралец млел и не дышал, цепляясь за судьбу. Голос его, потеряв хриплость, слинял, а потом стал трястись и звенеть, как у молодого романтика. «Ленка, Ленка, — именно так звенело, — насколько же мне легче стало жить!» — «Ладно, — она смеялась. — Мне тоже полегче…» Она по-прежнему считала его психом. Она считала его и таким и сяким, но он ей нравился. С мужем она жила неважно.

Утром через дверь доносились понятные да и непрячущиеся звуки: Коляня слышал, как Лена, хлопоча и строго поучая, собирает в детский сад сына, — проводив, уйдет на работу. Вставая позже, Коляня пил из холодильника пиво, как пьют его неспешащие, натощак и поутру. Вставать не спеша было счастьем, и даже вспоминались, вытаскиваясь из памяти, жаркие и желтые дни детства. Шастающий с ленцой по утренней квартире и с самого утра безденежный, Коляня лишь косился на зияющую дыру в серванте и на пустоту там, где должны были существовать, вытягиваясь на своих тонких ножках, бокалы. Виноватясь, хмыкал: стула тоже недоставало, он его разбил. Коляня прожил здесь восемь ночей и восемь таких вот утр, пора было убираться, потому что дни уже подсчитывались. Возвращался муж: по словам Лены, он был человек с неспокойной психикой и, увидев в постели Коляню, мог вспылить. В изгибе разговора о том, как много вокруг нее было и есть психов, Леночка не скрыла, что у нее шизофреник-отец. Фамилия отца была Якушкин, и Лена до замужества тоже была Якушкина. Так Коляня впервые услышал фамилию.

Вскоре же Коляня, из любопытства, пошел к некоему студенту Кузовкину, у которого собирались.

2

Плот, сбитый из дедовских бревен, скрежетал по дну, дергался, однако, одолев кое-как расстояние в два-три шага, вновь мертво вставал.

Бурлаки тянули по колено в воде. «Ну, вы, — купчина кричал с берега. — Кишка, что ли, слаба, сарынь клятая!» — «Никак не идё-ё-оть!..» — откликнулся из воды слабеньким голосом узкогрудый бурлак. Подстегнутые криком бурлаки вновь натянули лямки. Крякнули. Ни с места. Купчина теперь не переставая орал с берега: «Не ловчи, не ловчи, робяты… А ну, навались — жбан пива ставлю!»

На берегу хихикали женщины, купчина, надувая щеки, прикрикнул и на них:

— Цыть, бабы!

Выпрастываясь из лямок, бурлаки закричали вдруг вперебой:

— Дармоед!

— Зажрался на нас!

— Влезь-ка поди в воду сам — ай холодно?!

Озленные, бурлаки выскочили из воды почти разом. Скользя по берегу и балансируя на мокрой глине, они добрались до толстяка и, как ни упирался, сумели спихнуть его в реку («Очки, братцы, очки!» — вскрикивал он). Они бы и топить его стали, но, оказавшись в воде, купчина неожиданно быстро присмирел, — быть может, выигрывал время. Он не упорствовал. Он тоже впрягся в лямку.