Поющие в терновнике

— Нет уж, спасибо. Мы не любители танцев. Мэгги надела свое пепельно-розовое платье — других нарядов у нее не было; ей и в голову не приходило часть денег, что копились в банке на текущем счету, который завел отец Ральф на ее имя, потратить на платья для балов и званых вечеров. До сих пор она ухитрялась отказываться от всех приглашений, ведь такие люди, как Инек Дэвис и Аластер Маккуин теряются, стоит сказать им твердо «нет». Не то что этот нахал Люк О'Нил.

Но оглядывая себя в зеркале, она подумала — на той неделе мама, как всегда, поедет в Джилли, и надо бы тоже поехать, зайти в мастерскую Герты и заказать несколько новых платьев.

А это платье ей тошно надеть, она бы мигом его скинула, будь у нее другое мало-мальски подходящее. Другое время, другой темноволосый спутник… а это платье слишком напоминает о любви и мечтах, о слезах и одиночестве, надеть его для вот такого Люка О'Нила просто кощунство. Мэгги уже привыкла скрывать свои чувства, на людях всегда была спокойна и словно бы довольна жизнью. Она все плотней замыкалась в самообладании, точно дерево в своей коре, но иной раз среди ночи подумает о матери — и ее пробирает дрожь.

Неужели в конце концов и она, как мама, отрешится от всех человеческих чувств? Может быть, так оно и начиналось для мамы в те времена, когда она была с отцом Фрэнка? Бог весть что бы сделала, что сказала бы мама, знай она, что Мэгги стала известна правда про Фрэнка. Та памятная стычка в доме священника! Словно вчера это было — отец и Фрэнк друг против друга, а Ральф до боли сжал ее плечи. Какие ужасные слова они кричали друг другу. И тогда все стало ясно. Едва Мэгги поняла, ей показалось, что она всегда это знала. Она достаточно взрослая, теперь она понимает, что и дети появляются не так просто, как ей думалось прежде; для этого нужна какая-то телесная близость, дозволенная только между мужем и женой, а для всех остальных запретная. Сколько же позора и унижения, наверно, вытерпела бедная мама из-за Фрэнка! Не удивительно, что она стала такая. Случись такое со мной, подумала Мэгги, лучше мне умереть. В книгах только самые недостойные, самые дурные женщины имеют детей, если они не замужем; но мама ведь не была, никогда не могла быть дурной и недостойной. Как бы Мэгги хотелось, чтобы мать ей все рассказала или у нее самой хватило бы смелости заговорить. Может быть, от этого маме даже хоть немного полегчало бы. Только не такой она человек, к ней не подступишься, а она, уж конечно, первая не начнет. Мэгги вздохнула, глядя на себя в зеркало, и от души понадеялась, что с ней самой никогда ничего подобного не случится.

И однако, она молода, и в такие вот минуты, лицом к лицу со своим отражением в пепельно-розовом платье, ей нестерпимо хочется живого чувства, волнения, которое обдало бы ее словно жарким и сильным ветром, И совсем не хочется весь свой век плестись, как заведенной, по одной и той же колее; хочется перемен, полноты жизни, любви. Да, любви, и мужа, и детей. Что толку томиться по человеку, если он все равно твоим никогда не будет? Он не хочет ее в жены и никогда не захочет. Говорил, что любит ее, но не той любовью, какой полюбит муж. Потому что он обвенчан со святой церковью. Неужели все мужчины такие — любят что-то неодушевленное сильней, чем способны полюбить живую женщину? Нет, конечно, не все. Наверно, таковы только сложные, неподатливые натуры, у кого внутри сомнения и разброд, умствования и расчеты. Но есть же люди попроще, способные полюбить женщину больше всего на свете. Хотя бы такие, как Люк О'Нил.

— До чего ж вы красивая девушка, сроду таких не встречал, — сказал ей Люк, нажимая на стартер «роллс-ройса».

Мэгги совершенно не привыкла к комплиментам, она изумленно покосилась на Люка, но промолчала.

— Правда, здорово? — продолжал он, видимо, ничуть не разочарованный ее равнодушием. — Повернул ключ, нажал кнопку на приборной доске — и машина пошла. Ни ручку крутить не надо, ни на педаль жать, покуда вовсе не выбьешься из сил. Вот это жизнь, Мэгенн, верно вам говорю.

— А там вы меня не оставите одну?

— Конечно нет! Вы ж со мной поехали, верно? Стало быть, на весь вечер вы моя девушка, и я к вам никого не подпущу.

— Сколько вам лет. Люк?

— Тридцать. А вам?

— Скоро двадцать три.

— Вон даже как? А поглядеть на вас — дитя малое.

— Совсем я не дитя.

— Ото! И влюблены бывали?

— Была. Один раз.

— Всего-то? Это в двадцать три года? Ну и ну! Я в ваши годы влюблялся и разлюблялся раз десять.

— Может быть, и я влюблялась бы чаще, только в Дрохеде не в кого влюбиться. До вас ни один овчар не решался мне слово сказать, здоровались — и все.

— Ну, если вы не хотите ходить на танцы, потому что не умеете танцевать, вас так никто и не увидит. Ничего, мы это дело в два счета поправим. К концу вечера вы уже научитесь, а через недельку-другую всех за пояс заткнете. — Он окинул ее быстрым взглядом. — Но уж наверно хозяйские сынки с других ферм вас и раньше приглашали. Насчет овчаров все ясно, простой овчар понимает, что вы ему не пара, а у кого своих овец полно, те наверняка на вас заглядывались.