Поющие в терновнике

Следующие полчаса подтвердили его замечание, хотя Джастина в беседу не вступала. Речь шла о слабом здоровье папы, потом о «холодной войне», потом об экономическом спаде; все четверо мужчин говорили и слушали так живо, увлеченно, что Джастина была поражена – пожалуй, вот что объединяет их всех, даже Дэна, он теперь такой странный, совсем незнакомый. Он деятельно участвовал в разговоре, и от Джастины не ускользнуло, что трое старших прислушиваются к нему до странности внимательно, едва ли не смиренно, как бы даже с благоговением. В его словах не было незнания или наивности, но чувствовалось что-то очень свое, ни на кого не похожее… чистое. Может быть, они так серьезно, так внимательно к нему относятся потому, что есть в нем чистота? Ему она присуща, а им – нет? Быть может, это и правда добродетель и они ею восхищаются и тоскуют по ней? Быть может, это величайшая редкость? Эти трое совсем разные, и, однако, все они гораздо ближе друг к другу, чем любой из них к Дэну. Но до чего трудно принимать Дэна так всерьез, как принимают его эти трое! Да, конечно, во многом он больше похож не на младшего, а на старшего брата; и, конечно же, она чувствует – он очень умный, даже мудрый, и поистине чистый. Но прежде они двое всегда жили одной общей жизнью. А теперь он от нее далек, и придется к этому привыкнуть.

– Если вы хотите сразу перейти к молитвам, Дэн, я провожу вашу сестру до гостиницы, – повелительно заявил Лион Мёрлинг Хартгейм, не спрашивая, что думают на этот счет другие.

И вот она спускается по мраморной лестнице с этим властным коренастым чужаком и не решается заговорить. На улице, в золотом сиянии римского заката, он берет ее под руку и ведет к черному закрытому «мерседесу», и шофер вытягивается перед ним по стойке «смирно».

– Не оставаться же вам первый вечер в Риме одной, а у Дэна другие дела, – говорит он, садясь вслед за Джастиной в машину. – Вы устали, растерялись в новой обстановке, и спутник вам не помешает.

– Вы, кажется, не оставляете мне выбора, герр Хартгейм.

– Зовите меня, пожалуйста, просто Лион.

– Вы, видно, важная персона, у вас такая шикарная машина и личный шофер.

– Вот стану канцлером Западной Германии, тогда буду еще важнее.

Джастина фыркнула:

– Неужели вы еще не канцлер?

– Какая дерзость! Для канцлера я еще молод.

– Разве? – Джастина повернулась, оглядела его сбоку внимательным взглядом: да, оказывается, смуглая кожа его – юношески гладкая и чистая, вокруг глубоко посаженных глаз – ни морщин, ни припухлости, какая приходит с годами.

– Я отяжелел и поседел, но седой я с шестнадцати лет, а растолстел с тех пор, как перестал голодать. Мне только тридцать один.

– Верю вам на слово, – сказала Джастина и сбросила туфли. – По-моему, это все равно много, мой прелестный возраст – всего лишь двадцать один.

– Вы чудовище! – улыбнулся Хартгейм.

– Надо думать. Моя мама тоже говорит, что я чудовище. Только мне не очень ясно, кто из вас что понимает под этим словом, так что, будьте любезны, растолкуйте ваш вариант.

– А вариант вашей мамы вам уже известен?

– Она бы до смерти смутилась, если бы я стала спрашивать.

– А меня, думаете, ваш вопрос не смущает?

– Я сильно подозреваю, что вы и сами чудовище, герр Хартгейм, и вряд ли вас можно чем-либо смутить.

– Чудовище, – шепотом повторил он. – Что ж, хорошо, мисс О’Нил, постараюсь вам разъяснить, что это значит. Чудовище – это тот, кто наводит на окружающих ужас; шагает по головам; чувствует себя сильней всех, кроме Господа Бога; не знает угрызений совести и имеет весьма слабое понятие о нравственности.

– По-моему, все это очень похоже на вас, – усмехнулась Джастина. – А я не могу не иметь понятия о совести и нравственности. Ведь я сестра Дэна.

– Вы нисколько на него не похожи.

– Тем хуже для меня.

– Такая наружность, как у него, не подошла бы к вашему характеру.

– Вы, безусловно, правы, но, будь у меня его наружность, у меня, пожалуй, и характер получился бы другой.

– Смотря что было вначале – курица или яйцо. Наденьте туфли, сейчас пойдем пешком.

Очень тепло, уже смеркается; но всюду ярко горят фонари, всюду, куда ни пойдешь, полно народу, улицы забиты машинами – пронзительно сигналят мотороллеры, маленькие напористые «фиаты» двигаются скачками, точно стада перепуганных лягушек. Наконец Хартгейм остановил свой лимузин на маленькой площади, чьи камни за века стали гладкими под несчетным множеством ног, и повел Джастину в ресторан.

– Или, может быть, предпочитаете поужинать под открытым небом? – спросил он.

– Только накормите меня, а под открытым небом, под крышей или где-нибудь посередке, мне все равно.

– Разрешите, я сам для вас закажу?

На минуту очень светлые глаза Джастины устало закрылись, но дух непокорства в ней не совсем угомонился.

– Не понимаю, с какой стати мне потакать этой вечной мужской привычке распоряжаться. В конце концов, откуда вы знаете, чего мне сейчас захочется?

– О гордая амазонка, – пробормотал он. – Тогда скажите, что вам больше по вкусу, и я ручаюсь, что сумею вам угодить. Рыба? Телятина?