Пока смерть не разлучит...

О, Господи, это голос короля! Надо же было так осрамиться! Пунцовая от стыда, Жанна поднялась с пола и потупила глаза. Ей хотелось провалиться сквозь землю. Она не слышала, что говорили Майяр и господин Мунье, да и слова всё какие-то мудрёные: декрет, дефицит, декларация… Только вновь услышав голос короля, она решилась взглянуть на него: нужно запомнить, какой он, чтобы рассказать дома. Король взял из рук у Мунье бумагу, подошел к столу, взял перо, обмакнул в чернильницу и поставил внизу свою подпись. Мунье снова ему поклонился и, забрав бумагу, стал пятиться к двери, чтобы не поворачиваться к королю спиной. Женщины кое-как протиснулись в двери; они онемели от волнения.

Теперь нужно было возвращаться обратно по тем же коридорам; Жанна шла как в тумане. На улице у неё перехватило дыхание от влажного холода. Господин Мунье указал им дорогу и простился.

Площадь была полна людей; там и тут разложили костры. За решеткой прохаживались гвардейцы. Появление делегации встретили шумом. Майяр громко объявил, что король подписал декрет о продовольствии и приказал отправить в Париж несколько телег с мукой. Его голос потонул в криках и свисте. "Где декрет? Покажи! Враньё! Шлюхи! На фонарь!" Толпа заколыхалась, надвигаясь; Жанна взвизгнула и опрометью бросилась назад.

— Господин Мунье! — кричала она на бегу. — Помогите! Господин Мунье!

Она чуть не сшибла его с ног, не заметив в потемках.

— Что случилось?

— Они не верят нам! Они хотят нас убить!

От страха у Жанны стучали зубы. Тут подоспели остальные женщины, напутанные не меньше неё; даже Майяр растерял свою самоуверенность.

Мунье провел их в ворота, оставил в какой-то комнате и велел обождать. Сердце отстукивало секунды; Жанна прислушивалась к шуму на улице и вздрагивала от каждого шороха. Наконец, вернулся их благодетель. Они снова шли по тем же коридорам и переходам, а когда перед ними раскрылись заветные двери, все женщины упали на колени. "Смилуйтесь!" Из глаз Жанны градом катились слёзы, она всхлипывала и никак не могла перестать. "Ну-ну", — мягкая белая рука погладила её по мокрой щеке. Жанна истово припала к ней губами. Король позволил и остальным поцеловать себе руку, дал Майяру другую бумагу и отпустил их. Лакей с канделябром повел их другими коридорами во двор, где уже стояла карета, запряженная двумя лошадьми. Как раз на шестерых.

Темно, хоть глаз выколи; женщины молчат, покачиваясь на мягких сиденьях, а Жанна кусает край передника, чтобы не расхохотаться. Только что она плакала, а теперь её душит смех. Она была в Версале, ела со стола вельмож, целовала руку короля и едет в карете! Ну-ка, что ты на это скажешь, Мадлен Гаргуй?

* * *

Ночь настигла их на подходе к Севрскому мосту. Лафайет велел зажечь факелы. Оглядываясь назад, он видел длинную человеческую змею, извивающуюся вдоль дороги и усыпанную огоньками. Он вёл с собой десять тысяч гвардейцев, ослабив охрану Парижа. Но Коммуна решила, что в Версале они сейчас нужнее.

Никто не знает, чего хочет народ… Да народ сам этого не знает! Когда Жильбер прибыл сегодня в Ратушу около трех часов пополудни, вся Гревская площадь опять была полна бездельников, и ему целый час пришлось унимать крикунов. Одни спускали фонарь, чтобы его повесить, другие целились в него из ружья, третьи, напротив, предлагали ему стать регентом… Беда в том, что и в Собрании нет единодушия! Эти вечные споры до хрипоты, заканчивающиеся ничем, потому что каждый уверен в своей правоте и не слушает другого. А клубы, а салоны! Тетушка Адриенны, графиня де Тессе, удивляет своим республиканством даже Джефферсона и Гавернира Морриса. Отдавая должное её уму, они всё же полагают, что идеи, которые проповедуют в её гостиной, не сообразны ни с обстоятельствами, ни со склонностями французов. Либералы из Сен-Жерменского предместья упражняются в остроумии, словно то, что творится за окном, — представление очередной пьесы Бомарше. А в жизни восторженной наивности и бездумному идеализму противостоят циничный расчет, лукавство и злонамеренная ложь. И если не очнуться, не снять розовые очки, второе поглотит первое. Уже сейчас множество прохиндеев получают по двадцать су в день как "победители Бастилии", хотя их там и рядом не было; кто громче кричит: "Предатели! Воры! На фонарь!", того и слушают, хотя по ним самим веревка плачет. Какая же это справедливость? Где тут свобода и равноправие?