Пока смерть не разлучит...

Между тем семейство Бельваль собиралось на концерт, предвкушая наслаждение от искусства, которое, наконец, возрождается во Франции на обломках терроризма. Вандалы отрицали благодеяния роскоши, из-за того-то все мануфактуры и в запустении. Нам говорят — из-за нехватки рабочих рук, но на самом-то деле из-за отсутствия покупателей. Те, у кого остались деньги, просто обязаны их тратить, чтобы оживить торговлю; горе богатым интриганам, притворяющимся нищими! Этот пассаж вызвал смех и хлопки. Сосед-якобинец вновь явился просить о заступничестве и отдал футляр с бриллиантами, которые присвоил себе из опечатанного имущества Бельваля. Добрый гражданин уже был готов простить своего врага, раз тот раскаялся и всё исправил, но его друг Флорвиль, который стал членом революционного комитета (должны же в нём быть и честные люди), убедил его в том, что снисходительность к преступлению сама есть преступление. Якобинца арестовали, а великодушный Бельваль попросил продать возвращенные ему бриллианты и раздать деньги вдовам и сиротам, обездоленным душегубами.

Наградив артистов аплодисментами (особенно Сент-Альбена, исполнившего на "бис" "Пробуждение народа"), публика повалила к выходу.

На обратном пути Жозеф что-то напевал про себя, а Филипп был задумчив. Этой осенью в Шатенэ, пока дети собирали хворост и выращивали на продажу кроликов, чтобы прокормиться, он тоже написал пьесу, отразив в ней свои мучения и терзания последних лет. Узнав с облегчением о том, что старика-отца наконец-то выпустили из тюрьмы, главный герой восклицал: "Террор не вернется. Ужас, который он внушал, навсегда оградит от него Францию". Глядя на молодчиков с палками, шумными ватагами устремлявшихся в темные переулки на поиски "якобинцев" (хотя они же и разгромили этот клуб три месяца назад), Сегюр уже не был так в этом уверен.

35

Гвалт стоял необычайный: женщины вопили во всё горло, мужчины ругались и грозили кулаками, председатель Конвента тщетно пытался восстановить порядок, депутаты перекрикивались со своих мест, Тальен, Баррас и Фрерон обзывали Барера и Колло террористами, а те их — роялистами, Лежандр говорил что-то с трибуны, но его никто не слышал. Заняв его место, один из предводителей санкюлотов повел речь о том, что заставило их прорваться сюда сквозь заслон из "черных воротников" с их дубинками: народ, разрушивший Бастилию и королевский трон, требует хлеба, Конституции I года Республики, по которой все декреты должны утверждаться плебисцитом, освобождения брошенных в тюрьмы патриотов и наказания депутата Фрерона с его "золотой молодежью" — цепных псов нового режима, врагов революции! Председатель пустился в пространные разглагольствования; в это время большинство депутатов выскользнули из зала. Перебив речь председателя, санкюлоты заговорили снова: секция за секцией отправляли своих представителей на трибуну. Чувствовалось, что им необходимо высказаться — наболело.

Словопрения продолжались уже часа четыре, как вдруг с улицы донесся набатный звон и бой барабанов. Три роты "черных воротников" во главе с Лежандром строем вошли в Манеж, распевая "Пробуждение народа", и образовали коридор, по которому санкюлотам, под страхом налитых свинцом дубинок, пришлось проследовать на выход.

Заседание возобновилось, но повестка дня стала совсем другой. Вместо мер по снабжению страны продовольствием депутаты теперь обсуждали попытку нового государственного переворота: Тальен и Баррас обвиняли "Гору" в подстрекательстве к мятежу, "Гора" затравленно огрызалась; Париж объявили на осадном положении, генерала Пишегрю, весьма кстати оказавшегося в столице, назначили главнокомандующим Национальной гвардией, Барера и Колло решили немедленно депортировать из страны, еще семерых депутатов, обвиненных в покушении на "термидорианцев", — заключить в форт Гам.

Следующие два дня ушли на "обезоруживание террористов", которых оказалось более полутора тысяч. Попытку санкюлотов отбить Барера и Колло генерал Пишегрю отразил без особого труда. Наконец, была создана учредительная комиссия для составления нового текста Конституции — прежний сочли неприменимым.

Прошел месяц, и первого прериаля санкюлоты вновь ворвались в Конвент — вооруженные и готовые к решительным действиям. Все заставы, телеграф, сигнальная пушка, набатные колокола и барабаны уже были в их руках; депутата Кервелегана, не пропускавшего к трибуне женщин, рубанули саблей по ноге. Председатель, не тратя лишних слов, приказал охране вывести "посторонних", однако повстанцы из рабочих предместий крушили двери Манежа топорами и молотами. Депутат Огис выхватил саблю, встал во главе жандармов и фронтовиков и отразил первый натиск, захватив даже несколько пленных, но к мятежникам подошло подкрепление. Депутата Буасси-д’Англа по прозвищу "Буасси-Голод" взяли на мушку; депутат Феро закрыл его собой — в его грудь вонзились пики, одна женщина выстрелила в него в упор из пистолета. Тело выволокли в коридор и там отрезали голову.