Покаяние брата Кадфаэля

До Сайренчестера Кадфаэль добрался ближе к вечеру. Об этом городке он почти ничего не знал — слышал только, что он очень древний. Его заложили еще римляне, и с тех незапамятных времен он рос и процветал главным образом благодаря торговле шерстью. Монаху пришлось остановиться, чтобы узнать, как проехать к августинскому аббатству. Подъехав к обители, Кадфаэль понял, что не ошибся, отправив раненого сюда. Монастырь, основанный старым королем Генри, действительно процветал — обширный, богатый двор и большая, красивая церковь красноречиво свидетельствовали о трудолюбии и усердии августинских братьев. Хотя аббатство существовало всего лет тридцать, его по справедливости почитали одним из лучших в августинском ордене.

Кадфаэль спешился и, ведя коня под уздцы, подошел к сторожке. Впервые после жестокой осады и унылой дороги на него повеяло духом спокойствия и порядка. Здесь, в монастыре, у каждого было свое дело, каждый знал свое место и, сознавая свое значение, одновременно ощущал себя частью единого целого. Каждая минута, каждый час здесь были учтены и исполнены особого смысла. Так же как и в Шрусбери, там, куда влекло Кадфаэля сердце.

— Я брат Кадфаэль из бенедиктинского аббатства Святых Петра и Павла в Шрусбери, — смиренно промолвил монах. — Мне пришлось задержаться в этих краях из-за сражения под Гринемстедом, где я находился, когда замок попал в осаду. Могу ли я поговорить с братом, попечителем лазарета?

Привратник, круглолицый пожилой монах с проницательными, все примечающими глазами, поначалу встретил гостя настороженно — ведь августинцы и бенедиктинцы издавна соперничали друг с другом.

— Ты просишь пристанища на ночь, брат?

— Нет, — отвечал Кадфаэль. — Думаю, что свое дело я улажу быстро. Я еду в свою обитель и обременять вас не стану. Но здесь у вас должен находиться на излечении Филипп Фицроберт, тяжело раненный под Гринемстедом. Я бы хотел расспросить брата попечителя о состоянии больного. Или, — добавил Кадфаэль, ужасаясь собственным словам, — узнать, жив ли он. Я ухаживал за ним, лечил его. Мне нужно знать все.

Когда привратник услышал имя Фицроберта, его холодные серые глаза, отнюдь не потеплевшие при упоминании о бенедиктинском аббатстве, расширились. Трудно было сказать, любили здесь Филиппа, ненавидели или просто терпели, — так или иначе, грозная слава его отца внушала почтение всем и каждому. Не удивительно, что такого подопечного обитель оберегала особо тщательно.

— Я позову брата попечителя лазарета, — сказал привратник и удалился.

Вскоре появился и сам попечитель лазарета, жизнерадостный, добродушный монах лет тридцати с небольшим. Окинув Кадфаэля быстрым взглядом, он тут же согласно кивнул.

— Добро пожаловать, брат. Молодой человек описал тебя так хорошо, что я сразу узнал. Он рассказал нам о судьбе Масардери и о том, что угрожало нашему гостю.

— Стало быть, они поспели вовремя, — сказал Кадфаэль и вздохнул с облегчением.

— Слава Богу. Они приехали на повозке мельника, но самого мельника с ними, понятное дело, не было. Работящему человеку некогда разъезжать туда-сюда, он должен заботиться о семье. Тем паче он и так сделал гораздо больше, чем можно было от него требовать, рискуя даже своей головой. Но так или иначе, повозку ему вернули, и с тех пор все тихо.

— Хочется верить, что так все и останется. Он добрый человек.

— Благодарение Господу, брат, — добродушно промолвил попечитель лазарета, — добрые люди на земле были, есть и никогда не переведутся. Их больше, чем дурных, и они всегда будут брать верх.

— А Филипп? Он жив? — затаив дыхание, спросил монах.

— Жив, жив и уже пришел в себя. Даже идет на поправку, хотя выздоровеет, думаю, не скоро. Но жить будет, и здоровье к нему вернется. Да что там говорить. Пойдем, сам посмотришь.

Снаружи, перед приспущенной занавеской, отделявшей боковую клетушку от общей палаты лазарета, сидел молодой, крепкого сложения брат и с весьма серьезным и исполненным достоинства видом читал лежавшую на коленях книгу. Заслышав шаги, он поднял глаза, но при виде попечителя лазарета и монаха в бенедиктинской рясе тут же вернулся к своему чтению. Лицо его оставалось бесстрастным. Кадфаэль с одобрением отметил, что августинцы оберегают своего подопечного.

— Простая мера предосторожности, — заметил брат попечитель, — может, это и лишнее, но для пущей уверенности не повредит.

— Не думаю, что теперь его станут преследовать, — сказал Кадфаэль. — И все же… — Августинец взялся рукой за занавеску. — Осторожность еще никому не мешала. Заходи, брат. Он в сознании и узнает тебя.

Кадфаэль вошел, и занавес, колыхнувшись, отделил его от палаты. На единственной в помещении койке, повернувшись так, чтобы не тревожить поврежденные ребра, лежал Филипп. Лицо его, пусть более бледное и исхудалое, чем в лучшие времена, выглядело восхитительно безмятежным. Черные волосы, выбивавшиеся из-под плотной повязки, курчавились на подушке. Он повернул голову, чтобы узнать, кто пришел, и, завидя Кадфаэля, ничуть не удивился.