Покаянные сны Михаила Афанасьевича

Что поразило меня, так это отсутствие вокзальной суеты. Спокойствие и порядок, только военные патрули, да вот еще плакат, призывающий пожертвовать средства для помощи раненым на германском фронте. Сам-то Распутин ничему не удивился. Сбросив потертую шинель и форменный картуз, уверенным шагом, по-хозяйски направился к купейному вагону. Там его встретили двое топтунов, откуда-то снова появилась шуба… Накинув шубу, Распутин остановился на краю перрона, оглянулся, смачно сплюнул и полез в вагон. Я поспешил за ним. По счастью, на этот раз со мной уже не было набитого рукописями чемодана… Ни рукописей, ни наивных надежд добиться славы и успеха — даже это рас терял.

Но вот уже устроились на мягких диванах в отдельном, богато отделанном купе. Тут же появился проводник в белом накрахмаленном кителе, с салфеткой на руке, склонился в уважительном поклоне:

— Чего изволите, Григорий Ефимыч? Может быть, чайку?

— Два стакана давай! Ну и закуски под мадеру. Мадеру-то завезли? — метнул суровый взгляд на проводника Распутин.

— Как же, как же! Не извольте беспокоиться. Вот, полный шкафчик и закуска как положено. — Проводник услужливо распахнул дверцу и радостно осклабился.

— Давай ее сюда! Да не лезь ты со своим… — Распутин отстранил проводника и ловким движением откупорил бутылку.

— А не слыхали, Григорий Ефимыч, про прорыв Брусилова? Как там на фронте-то?

— Да хрен с ними, и с фронтом энтим, и с Брусиловым! Все равно впустую. Токи тыщи православных зря положат, а это грех. — И глянул свирепо на проводника: — Чего стоишь-то? Пшел вон, юродивый!

Проводника как ветром сдуло.

Ну вот, сидим мы, пьем. После того, что видел в городе, правду сказать, осталось лишь одно желание — напиться! Смутило только сообщение проводника… И снова где-то в дальнем уголке сознания возникла мысль: уж как-то странно все идет, словно бы шиворот-навыворот. Может, и прав был Моня Шустер? Может, и вправду перекинули меня из Парижа в тридцать первый год, ну а затем пошло… Дальше голова отказывалась понимать, да и можно ли все это осмыслить, если прямо на моих глазах огромное Колесо Истории вертелось вспять?

Тем временем первая бутылка опустела. Пришел черед второй…

— Хороший ты мужик, Михаил, — проговорил Распутин, опрокинув в рот стакан мадеры, — да только суеты в тебе много. Вот ты скажи, зависть мучает тебя? А ведь это тоже грех. Все хочешь возвыситься над людьми, чтобы разные там дамочки у ног твоих валялись… Да мне ли, грешному, этого не знать?

Честно говоря, занятый своими мыслями, я так и не смог сообразить, к чему это он и как ему ответить. Да и что тут говорить — было такое впечатление, что видит он меня насквозь, все знает про меня, даже то, о чем я сам не подозреваю.

— Ну, что голову повесил? — Распутин усмехнулся. — Ты, может, и ученее меня, и обходительнее с бабами, а ведь такой же, как и я. Жадный до этого дела, а коли получишь что, так еще поболе хочется. Разве не так?

— Может быть, и так…

— Ты на меня не серчай, — продолжал он, хлебнув еще мадеры. — Я хоть и битый, хоть и весь израненный, даже отравить меня пытались… И все равно… А потому что сила во мне есть! Вот ведь и каждый человек должен найти в себе такую силу. Силы-то, они разные, а главное, что крепость в человеке должна быть… Ну, как вот в этой мадере!

Распутин плеснул мне еще в стакан, но, глядя на то, как я поморщился, потому что уже изрядно перебрал, так сказал:

— Пить не хошь? А зря. Ежели в тебе силы не хватает, вино, оно будет в самый раз. Ну не хошь — как хошь. Ладно, тогда на, скушай расстегая. По моему заказу испекли, — и, взяв в руку пирог, попытался запихнуть его мне в рот.

Что-то в этой настойчивости меня насторожило. Уж не задумал ли…

— Ха! — засмеялся он, словно бы читая мои мысли. — Да ведь и я давеча тоже так подумал. Потому-то и заставил хлебопека самолично пробу снять. И вот гляжу, как откусил он, стал жевать. И до того мне стало жалко, вырвал у него изо рта пирог и сам сжевал. Очень уж мне эти расстегаи нравятся.

— Да мне вроде бы тоже, — промямлил я, откусывай кусочек пирога.

— Нет, что-то все-таки с тобой не так. — Распутин посмотрел в мои глаза и погрустнел. — Что квелый такой? Пей, милай, пей! Что, душа не принимает? Дак ты ее заставь! — Он стукнул могучим кулаком по столу, отчего у меня возникло подозрение, что вот напоят меня силой, а потом…

И опять словно бы читает мысли.

— Да ты не бойсь! Пишут обо мне всяко, а ты не верь… Людишки, они жадные, завистливые. Писаки никчемные, одним словом. — Распутин сплюнул прямо на пол и растер сапогом. — А вот спросил бы я писателев энтих, пошто, значит, пишете? Ты сам-то знашь?

— Ну как же. Если есть талант и появились интересные мысли…

— Эх, вижу, что и ты ничего не понимашь. Потому как не в таланте дело, а в потребности души. А душа, она, соколик, дело темное…

— Разве писательство — это тоже грех?