Показания поэтов

Из квартиры сегодня всё вынесли, кромефотографий и писем. Хотя и светло,я не знаю, как мы проживём в этом домеи увижу ли что-нибудь в это окно,если каждый в себе здесь хоронит поэтас угасающим взглядом вернувшись под вечер;неужели всё, что осталось, – этосигарета в потухших губах и ветерв волосах твоих, милая?Помнишь ли – таял снег.

Где-то в Павловске. Лес на припёке чернеет.Адонисамы, уважая обычайхороним.«О,       Намаан, Намаан!»       – и в вертепе Венера проходит —«Мой любимый,«весной«ото сна так душа пробуждается.«Милый, встань!»

И с цветамиследом капельки крови смывает ручей.Оживает картонный Адонис.       Прозрачной водойиз-под снега проснувшись умоются травы;где-то флейтойзаплачет по тёплому времени ветерв заколоченных ставнях.       Что ж, пейте винооставляя воскресшему дань возлияния.

И свидание утром назначьтечтобы жаркое время прошло незаметно.И пусть снова темно.Пусть вертеп закрывается. Осень.Разве, милая, это не так? Ведь пора пробужденияснова сменяется сном —       снова в этой квартире,снова холодно, ветер…Себе на беду,все страдания бедных влюблённых теперь понимаяизменением времени года – куда ни пойду,

всё мне кажется – этим же склоном иду, и не знаюгде мне алые капли искать.

25 октября 1988 года

Уважаемый Аркадий (я до сих пор не знаю Вашего отчества, так и не могу узнать и угадать хотя бы по начальной букве – а ещё грешил на Вашу машинку в первом письме).

Я очень благодарен Вам за письмо, которое пришло тем более неожиданно, что я совсем и не ждал его – рассчитывал разве что на Ваше мнение от моего. Меня оно очень обрадовало, что и понятно: по Петрозаводску ударили снега, в городе творятся такие дела, какие были и в Гамельне, а сейчас творятся по всему Союзу – и о которых в письмах не пишут; а я сидел у себя «за забором» и работал над вещью, которая как раз была продолжением какого-то невнятного разговора с Вами, т. е. скорее адресована Вам, чем посвящена. Я не знаю, имеет ли она право на существование вне своей эпистолярности – её прямая связь с Вашим стихотворением так очевидна. И не мог освободиться от него, не написав. Мне очень трудно Вас понять правильно – вернее, правильно почувствовать – в душе: настолько время Вашего возраста непохоже на моё; быть может, только из‐за двух строк в письме я почувствовал это так явно. У меня же, достаточно легко догадаться, – внешняя, осязаемая гармония окружающего, заключающая в себе внутренний хаос и брожение… От этого так дорого и будет когда-нибудь узнать, что именно, какую досаду, Вы увидели в моих текстах – там, кажется, этих досадных мест больше, чем надо – и разве что не можешь согласовать рассудок с физиологией. Кажется, что много и этой сырой «физиологии» в том, что я сейчас посылаю Вам; когда-то, до совсем недавнего времени мне доставляла удовольствие эта физиологичность и даже «сезонность» в восприятии жизни – после книжного детства и закованности: а сейчас не знаю, не обернётся ли это пустотой и смертью для всякого движения вперёд. Я вспоминаю мысли Голосовкера о мифе человеческой жизни – похоже ли это на библейский страх «отпасть от Бога»? И действительно ли падение и искус так истинны? Не всегда верится в то, что следует из размышления.

По крайней мере, когда я ещё буду в Ленинграде – месяц ли пройдёт, больше – а написанное письмо нужно так и послать… Вы умеете видеть так, как я не могу, и это – лишнее подтверждение тому.

С уважением,

    Искренне Ваш

        Василий

Белле Матвеевой. О лемурах

1993 год