Похищение Эдгардо Мортары

Вслед за письмом, отправленным в середине сентября Кавуру, председатель Всемирного еврейского союза написал в Турин Момоло Мортаре, сообщив ему воодушевляющую, хотя и загадочную, новость о том, что союз вынашивает план действий по освобождению его сына: «Вот что вам надлежит сделать, чтобы найти сына и вернуть его себе. Вы должны внимательно следить за событиями, и наиболее осведомленные люди в Турине подскажут вам, когда, вероятнее всего, папа лишится власти. Затем вы поедете в Рим и там побеседуете с другом, чье имя мы назовем вам ниже. Он — один из наших единоверцев, и вы убедитесь в том, что он окажет вам самую действенную поддержку в Риме». Кто именно был этот тайный еврейский агент в Риме, мы не знаем. В копии этого письма, хранящейся в парижском архиве союза, его имя не указано, а оригинал, полученный Момоло, давно утрачен.

Далее в письме Момоло предлагалось возмещение расходов, которые ему придется понести, оставив дела и уехав в Рим, потому что «возвращение вашего сына — дело всего Израиля […] Само собой разумеется, — добавлял председатель союза, — что вы должны вести себя в этих деликатных обстоятельствах с чрезвычайной осмотрительностью, держа все в строжайшей тайне. От этого зависит успех дела»[356]

.

Похоже, тогда не было недостатка в заговорщицких планах вырвать Эдгардо из уже слабеющих рук папы. По-видимому, в них оказался замешан даже сам Гарибальди. В его армии добровольцев — отчаянных людей, готовых рисковать жизнью ради идеала единой Италии, — было, что интересно, много иностранцев. Один из них, английский еврей по имени Карл Блюменталь, разозленный провалом всех дипломатических попыток добиться освобождения Эдгардо, выдвинул собственный план повторного похищения мальчика. Он и трое его друзей переоденутся монахами, проникнут в таком виде в римский монастырь, где держат Эдгардо, и убегут вместе с ним. В 1860 году Блюменталь просил Гарибальди одобрить его план, и Гарибальди (который, кстати, позже упомянет дело Мортары в романе собственного сочинения) дал свое благословение. Однако этот план так и не был претворен в жизнь — рассказывали, что его выполнению помешала неожиданная смерть одного из заговорщиков[357].

Гарибальди был не единственным человеком, увидевшим беллетристический потенциал в драматичной истории Мортары. Уже вскоре после похищения Эдгардо появилось сразу несколько пьес на эту тему. Наиболее значительной из них была «Гадалка» (La Tireuse de cartes

) — на ее премьере, состоявшейся в Париже 22 декабря 1859 года, присутствовали сами император с императрицей. Драма была навеяна делом Мортары, но содержание ее существенно переосмыслено, чтобы привлечь более широкую публику, причем действие было перенесено во Францию XVII века. Сюжет этой драмы подробно пересказывался в Monitore di Bologna, где пьесу хвалили за то, что она «воскрешает в памяти историю, потрясшую весь мир, и вызывает сочувствие к ее героям»[358]

. Пьесу вскоре перевели на итальянский язык и показали в Болонье в том самом месяце, когда отца Фелетти выпустили из тюрьмы[359].

Учитывая дух времени, совсем неудивительно, что в Италии инсценировки истории Мортары выливались в восхваление национального объединения и в поношение папского правления. Но для соответствия такой цели требовалось придумать более удовлетворительную концовку. Действие самой известной из этих пьес, La famiglia ebrea

(«Еврейское семейство»), написанной Риккардо Кастельвеккьо в Милане в 1861 году, происходило в Болонье в 1859 году, однако похищение главного героя — еврейского мальчика, тайно крещенного домашней служанкой, — произошло, согласно сюжету, двадцатью девятью годами ранее. Хотя мальчика вырастили иезуиты, в его душе все эти годы тлела ненависть к тем, кто лишил его родителей, и он стал тайным вожаком болонских сторонников объединения Италии.

В последней сцене этой пьесы, когда в Болонье происходит восстание патриотических сил, герой наконец воссоединяется со своим отцом-раввином. Кардинала-легата арестовывают, но прежде чем его уводят, он злобно бросает раввину: «И все-таки вы не насладитесь плодами своей победы. Я посеял раздор в вашей семье: отец — иудей, а сын — христианин!»

«Вы забываете, — возражает раввин, — что уже взошла звезда свободы, и ее свет разгоняет туман предрассудков и невежества. Христиане и иудеи, протестанты и католики станут одной семьей. Все мы пожмем друг другу руки на алтаре единой нации и назовемся одним именем: итальянцы!»[360]