Похищение огня. Книга 1

— Так ли это, моя дорогая? — покачал головой Альбер.— Боюсь, что и сейчас кое-кто творит легенду о «великом императоре, доблестном создателе славы Франции, заботливом отце народа».

— Нет, нет, Бонапарт, клявшийся в верности революции на скрижалях нрав человека, превратил Францию в казарму,— ответила Жермена. Она тяжело дышала. Разговор о Наполеоне всегда волновал ее.— Я ненавижу этого человека, он зло нашего века. Забудем о нем. Право же, на далеком острове он никому больше не страшен.

Но госпожа де Сталь, казалось, не могла оторваться от мысли о бывшем императоре.

— Еще когда Наполеон был консулом, он иной раз прислушивался к чужому мнению и возражениям. Но когда ему удалось зажать всю Францию в кулак, этот деспот терпел возле себя только ретивых исполнителей своей воли, повторявших, как эхо, его слова. И каких только подлецов и ничтожеств не было при его дворе! Фуше, право, был не из худших.

Вдруг Жермена вскинула свои красивые руки и, обессилев, опустила их на колени.

— Вам плохо, друг мой, вы устали? Прошу вас, успокойтесь,— встрепенулся Альбер.

— Ничего, дорогой. Это нахлынули воспоминания. А они делают нас и моложе и старше. Однажды я спросила Наполеона, какую из женщин он считает наиболее замечательной. «Ту, которая родит мне побольше солдат»,— ответил Бонапарт, не раздумывая. А солдат он однажды назвал «пушечным мясом». Нет, я не поверю, чтобы имя этого человека отныне произносилось иначе как только с презрением. Я не допускаю мысли о том, что он выйдет на авансцену истории.

— К несчастью, цезаризм все еще прельщает ложным блеском сердца многих французов.

— Да, это верно,— согласилась Жермена де Сталь.— Основная цель революции, перед которой я преклоняюсь, в завоевании народом политической и духовной свободы. Если преступления отдельных лиц и запятнали революцию, то никогда еще во Франции не выявлялось столько возвышенных сторон человеческого духа. Разве не было в революционных походах беспримерного героизма, самоотречения, энтузиазма? Но теперь, следом за диктатурой Наполеона, мы наблюдаем уродство Реставрации. Произвол власти, придворная аристократия, не имеющая никаких достоинств и заслуг, кроме «родословного древа», невежественный, бесправный народ, армия, низведенная до простого механизма, стеснение печати, никаких гражданских свобод. Ничего, кроме полицейских шпиков и лжи. Бурбоны охотно купили бы меня, писательницу, за любые деньги, лишь бы я восхваляла созданный ими мрак. Но еще никому не удалось купить мое перо!

Мадам до Сталь тяжело откинулась на спинку стула, и лицо ее побледнело. Она задыхалась. Альбер вскочил, позвал горничных, сидевших на скамье у стены поодаль.

— Мадам плохо. Воды! — Он расстегнул корсаж платья Жермены и приложил к ее вискам смоченный в уксусе фуляровый платок.

Жермена попыталась улыбнуться. Глаза ее запали и слегка потускнели. Голос прерывался.

— Не вернуться ли нам назад, в Копе? В парижской сутолоке вам будет тяжело...— спросил Альбер.

— Нет, нет, мы едем в Париж,— решительно ответила Жермена.

Оставив позади границу, Гортензия Богарне медленно спускалась в покачивающейся карете вниз, к швейцарским озерам. Она тоскливо посматривала на горные прекрасные пейзажи, простирающиеся за окнами. Как не хотелось ей жить в этой маленькой стране молочного скота и часовых мастерских, которую мрачный Кальвин напугал божьей карой и учил жить в строгих нравах и трудолюбии.

Все ее мысли были подле низверженного императора. В нем одном оставался залог на лучшее будущее. Его возвращения и возвышения ждала Гортензия, вспоминая прошлое. Но мечты, как это часто бывает, не сбылись.

...Прошло четыре года. И вот однажды в кантон Тургау дошла весть, которой больше всего боялась Гортензия: генерал Наполеон Бонапарт, бывший император Франции, скончался на острове Святой Елены.

— Все кончено для нас,— со слезами прошептала Гортензия.

Только на другой день вышла она из своего кабинета и спустилась в гостиную. При появлении королевы, как величали во дворце Арененберг Гортензию, все ее близкие встали.

Луи-Наполеон, высокий худощавый тринадцатилетний мальчик, подошел к матери первым. С ним был его воспитатель — месье Леба, сын соратника Робеспьера — Филиппа Леба, одного из самых бесстрашных и преданных революции представителей якобинской диктатуры.