Поход

У него в избушках много лака,Там он развалился и храпит,А за дверью бедная собакаВ кутухе простуженно сопит.У неё дырявая избёнка,Колко смотрят звёзды из щелей,Вместо двери тонкая картонка,И лицо в укусах соболей.Летом были с девушкой в походе,Гнус в пути довольно сильно грыз,

Кто-то, вечно правый, встретил нас расправой,И хотелось спрятаться за мыс.Там, где снег в сидячую собаку,Мы идём-та, в общем-то, пешком,Ну а кто-то прёт на снегоходеДа и в общем смотрит бирюком.Мы ползём за ним в снегу по брюхо,Едкий выхлоп лезет нам в носы,Это нам грозит потерей нюха,И вот-вот отвалятся усы.

(Вариант:

К позвонкам давно прилипло брюхо,Лезет выхлоп в ухо, горло, нос,Это нам грозит потерей слухаИ на зренье скажется всерьёз.)

С последними куплетами он меня всерьёз мучил, требуя выбрать лучший.

К его поэме подошла бы заключительная строфа:

На восходе рыжем и суровомИз трубы железной вился дым.Этот Рыжик был с утра рыжовым,

А к закату сделался седым.

Строчка про звёзды, «колко» глядящие из щелей, мне нравилась, так же как аллитерация «тонкая картонка», хотя и то и другое – красное словцо: никакой картонки не существовало: дверь в кутух была завешена плотной мешковиной. Да и звёзды из щелей не смотрели – бревёшки были отлично подогнаны и проложены мхом. Но строки казались самыми удачными. Так что есть правда?!

Остальное не годилось никуда, особенно гнус, который нас настолько «сильно грыз», что ниоткуда появлялся целый персонаж, некий таинственный и странный «сильногрыз». А меткое выражение «снег в сидячую собаку» Рыжик подслушал у Старшого.

Не смешно, а нелепо и горько всё это, учитывая развязку. И, повторяю, куплеты эти не имеют ничего общего с личностью их автора, который, имея прекрасный слух к чужим успехам и неудачам, обладал полной слепотой по отношению к себе. Впрочем, в этом мы все успеваем.

Видимо, не успев в стихах, он перешёл, так сказать, на прозу, точнее, на публицистику, начав со всем максимализмом разрабатывать теорию Собачьего, которая имела массу позитивного, но искривилась и свелась к окрестностям вопроса. Рыжик разрабатывал не содержанье Собачьего, а «держал границы» – например, занимался составлением словариков «выражений, оскорбляющих собачье достоинство» (собачий холод, собачья жизнь, насобачился, плавать по-собачьи).

Услышав разговор охотников про собачки от стартёра, полез в справочники, а потом изыздевался:

– Слыхал новости? «Собачка – деталь храпового механизма». Это, наверно, когда Старшой храпака дерёт в избушке, а мы на улице зубами стучим!

Придумал словечко «собы», казавшееся ему особо удачным, и оно, дурацкое, вошло и в мой обиход. Удивительно, как бывает. Один придумает что-то в пылу самопоиска, да тут же отгорит и десять раз предаст, а другой всё примет и потихоньку-полегоньку понесёт сквозь всю жизнь, наполнясь по сердце и дивясь как дару. Так и у меня вышло, когда я, глядя на окружающих и расспрашивая о прошлом, осознал нашу собачью особость, те главные качества, на которых веками зиждилась негордая наша порода. Они просты, как всё исконное. Это три камня: верность, способность к бескорыстному служению и непамятозлобие.

В Рыжиковых же собах ничего, кроме того, что мы особенные, не было, и дальше деклараций и щенячьей игры в слова не пошло: Рыжик впал в свою даже ересь. Слово «особ

енность» у него означало количество собак у охотника. «Индекс особенности промысловиков Балахчанского района к концу девятнадцатого века колебался в пределах двух-трёх особей на русского охотника и пяти-шести на енисейского ясачного остяка и тунгуса…» Особь, пособие, соблазн, собутыльник – всё Рыжик трактовал и переизобретал. Подсобка – небольшая молодая собака. Соблюдение – облюдение собак, то есть приобретения ими человеческих качеств. Подсобник – коврик. Вершиной были перлы вроде междоусобицы, означавшей пространство меж собачьих усов.

– А как же соболь? – спросил я.