Поход на Царьград

— Как не греки?! — удивился язычник.

— Да, не греки… Мы выходцы из Македонии, и предки наши славяне.

— Леонтий, ты прости меня, но я обманул тебя с Константином. Я с Дубыней ищу не мать свою, а одну девочку, дочь жреца, ставшую теперь уже взрослой… А историю с матерью я придумал впопыхах, думал, она вас больше разжалобит, и вы не откажете нам, чтобы взять с собой.

И Доброслав поведал мне о событиях того страшного утра, когда безоружные русские крымские поселяне во время весеннего праздника бога Световида подверглись жестокому избиению хазар.

«Ах, изверги! Считаете себя людьми, убийцы! А чем вы лучше диких зверей?! Где же души-то ваши? И точно. Душа зверя куда человечнее, ибо он никогда не нападёт без надобности… Жестокосердые!» — вослед Константину восклицаю и я.

Доброслав упомянул об Иктиносе. Уж не тот ли, которого в Константинополе зовут Пустым Медным Быком или Медной Скотиной? Расскажу обо всём философу. И подумаем вместе, как помочь этим простодушным, без всякой подлости в сердцах, язычникам, которым мы к тому же обязаны жизнью.

А утром слышим отчаянный стук в дверь. Бежим, открываем. Видим на пороге Константина, растерянного, со всклокоченными на голове волосами.

— Леонтий, — обратился он ко мне, — у меня серебряный кувшин пропал… Тот самый, который брат подарил.

Этот кувшин для омовения лица Мефодий вручил Константину в моём присутствии в знак кровной нерушимой дружбы, и на нём резцом было начертано: «Константину-философу с любовью братской. Мефодий».

Мы вывернули все тоболы, переворошили вещи в сундуках и не обнаружили его. Вот незадача!

— Отче, будучи здесь, ты не вынимал кувшин? — спросил я философа.

— Кажется, вынимал… А вообще-то не помню.

— Может быть, в пути обронили? — высказал я предположение.

— Может быть… — рассеянно ответил Константин. — Ну ладно, что же теперь делать. Жалко, конечно, подарок брата. Хороший подарок.

— Да, верно. Хороший подарок, — повторил я слова Константина.

Наконец-то теологические споры закончены. Философ сказал, что каган остался доволен и разрешил принять в христианскую веру желающих, которые близки к его окружению.

Таких набралось двадцать пять человек.

Потом Завулон устроил пышный приём, одарил нас и мусульманских факихов щедрыми подарками и вручил лично от себя высокие дары василевсу Михаилу. Спустя несколько дней мы, навьючив лошадей и верблюдов, в сопровождении полусотни вооружённых хазарских всадников выехали к берегу Меотийского озера, где уже заждалась нас «Стрела».

Сели на неё. В Херсонесе отслужили благодарственный молебен в церкви святого Созонта, где хранились до нашего возвращения в ларце из красного дерева мощи преподобного епископа Климента, торжественно перенесли часть их на диеру и вскоре отплыли в Константинополь.

В пути философ всё говорил о том, что по приезде, закончив необходимые дела, мы тут же отъедем к его брату Мефодию в монастырь Полихрон, так как ему не терпится погрузиться в работу по созданию славянской азбуки.

Счастливо закончилось наше путешествие в Хазарию, и душа, казалось бы, должна петь, но она почему-то молчала. И мы с Константином, когда «Стрела», войдя в Золотой Рог, поравнялась с Галатой, упали на колени и долго молились, обратив свои лица к башне Христа.

И предчувствие нас не обмануло…

На другой день на приёме у василевса мы вручили ему дары кагана, а димарху мощи преподобного епископа Климента. После торжественных псалмов и екфрасисов их возложат в раку, уже приготовленную в храме святой Софии, над которой начертано золотыми буквами изречение, читаемое одинаково слева направо и наоборот: «Кифон аномимата ми монан офик»[117].

А потом нас к себе пригласил патриарх Фотий и поведал об убийстве русских купцов, вернув философу крест на золотой цепи…

Нет, я не мог без сострадания смотреть на Константина… «Боже, это уже какой-то рок: после каждой победы в теологическом споре по приезде в столицу философа ожидала исподтишка сделанная подлость, направленная не прямо против него, но, тем не менее, так или иначе его касающаяся…»

И сердце Константина снова, как и раньше в подобных случаях, охватила ярость. Он, багровея лицом, воскликнул:

— Скорее из этого зловонного города! Я задыхаюсь, Леонтий!… Скорее отсюда!

Константинополь ещё не совсем оправился от прошедших погромов: не все улицы ещё очистили от булыжников и битых кирпичей. Мусор, который кучами валили у внешней городской стены Феодосия, давно не убирался. Сюда же свозились и пищевые отбросы. По ночам тут пищали и дрались прожорливые крысы, а днём тёплый ветер с Пропонтиды разносил по городу гнилостный запах… Так что восклицание философа по поводу «зловонного города» воспринималось мной в прямом смысле. Но я уговорил Константина немного подождать уезжать отсюда. Мы же должны всё-таки помочь своим друзьям-язычникам…