Похоронный марш

— Знаешь, почему я захотел стать картографом? Потому что мне хотелось быть летчиком, но я очень люблю землю, а картограф занимается изучением внешнего облика земли и одновременно смотрит на нее с высоты птичьего полета, то есть как бы с неба или даже выше — из космоса.

— Понятно, — сказал отец и, подойдя ко мне близко-близко, посмотрел прямо в глаза. Мне невольно вспомнилось, как он схватил меня, маленького, за плечи и спросил, стану ли я бандитом, когда вырасту.

— Спасибо, Алешка, тебе за все. И прости меня, сын, за все, — сказал отец на сей раз, спустя пятнадцать лет.

— Мне не за что прощать тебя, отец, — ответил я. — У тебя была своя жизнь, у меня — своя. Спокойной ночи.

Через два дня он пришел нетрезвый и сказал, что ему надоело ишачить грузчиком, что он уволился и подыщет себе работенку покультурнее.

— Как последняя скотина горб надрываешь, да еще каждая шавка на тебя тявкает, что, мол, в тюрьме тебя работать не научили. Тыры-пыры! Тьфу, свистоплюйки чертовы!

— Куда же ты теперь пойдешь работать? — спросил я.

— Да хоть ботинки чистить. Чем не работа? Шмыг-шмыг, вжик-вжик — обувь сияет! Или контролером. Это по мне. Надоело, что меня жизнь без конца штрафует за то, что я без билета в нее влез. А ну как я теперь штрафовать стану — граждане-мурле-точки, приготовьте билеточки, а которая тут несоветская рожа без билетов ездиет, пущай рубчик готовит!..

В тот вечер я не стал спрашивать, почему он нарушил уговор и напился. Решил стерпеть. Видел, как у него паршиво на душе. На другой день ко мне зашел техник-смотритель моего участка Линев, и отец предложил ему выпить с ним водки. Линев отказался и ушел, а я спросил отца:

— У тебя что, водка есть?

— Чекушечка. Да Леш — пузырюльчик! Так только, поодеколониться.

— Понятно. А работать ты собираешься устраиваться или дальше валандаться будешь?

— Ну шо ты шумишь, сынку? Дай проветриться папаше. Завтра пойду и устроюсь куда-нибудь директором завода или главврачом. Куда ты хочешь, чтоб я пошел? Хочешь, в цирк пойду фокусы показывать? Меня в зоне фокусам, помнится, научили разнообразным. Вот гляди-ка, хоп-хоп — чита глухая моих кентов загнула, а мне не в кипиш уж больше урковать — посмотрим-ка, какого цвета у советских граждан башли.

Пока он щелкал перед моими глазами пальцами левой руки, правой рукой он совершенно незаметно вытащил у меня из кармана деньги и, озорно щурясь, вернул их мне обратно, а из-за своего левого уха извлек горящий окурок и, затянувшись, пустил пять безукоризненных колец.

— Завтра, — сказал он твердо, — завтра, начальничек, заведу социалистический образ жизни и моральный облик строителя коммунизма, а сегодня разреши побузовать напоследок.

Он звонко хлопнул себя ладонью по колену и запел:

Ой ты начальничек, да,Ой начальничек, да,Отпусти на волю!Там мать соскучилась, да,Жена замучилась, ой-нэ-нэ,Дожидаючись!

Я вышел из комнаты и хлопнул дверью.

Назавтра он с утра пошел устраиваться на работу. Весь день валил снег, и весь день я не расставался с лопатой. Вечером я пошел в институт, а когда вернулся, в квартире стоял смрад дешевого табака и сивухи. Из комнаты отца доносились пьяные выкрики. В бешенстве я рванул дверь. Там сидел отец и с ним двое каких-то мерзавцев, все трое безобразно пьяные. На полу и везде валялись пустые бутылки, окурки, объедки, мусор. Отцовы собутыльники о чем-то громко и неразборчиво спорили. Отец, пригорюнившись, напевал:

Предо мною иконаи запретная зона,а на вышке маячитодинокий чекист…

Тут он увидел меня, злобно оживился и заорал:

— А, начальничек! Алексей-зван-Сергеич! Прошу, пожалте к нашим аманинам.

— Сынуха, что ль? — поинтересовался один из собутыльников.

— Он! — гордо сказал отец. — Будущий академик. Ишь, пыхтит! Он, братики мои, видит нас с вами как бы с высоты птичьего полета. Мы для него — букашки-таракашки, божья мразь. Иди, садись, Алеха, уважь моих корешей.

— Штрафную ему! — сказал другой собутыльник, едва держа на шее голову.

— А ты слова не имеешь, фраер, — заткнул ему рот мой отец, — ты сюда без билета пожаловал. Вот у Алексея моего билет есть. Правда, Алексей? Лешка! Приказываю тебе сесть с нами и запузырить стакашек.

Я не мог вымолвить ни слова, настолько внутри во мне все вспухло от негодования и ненависти.

— Чего это он, немой, что ли? — спросил первый собутыльник.

— Говорящий, — засмеялся отец. — И попугай у него есть, тоже говорящий. Мне тут позавчера сказал: «Тюрремщик». «Тюремщик?» — спрашиваю. Он кивает: «Тюрремщик, тюрремщик». Я его изжарю. Больно много знает. Барчонку моему, академику, на завтрак попугая табака изготовлю. Ну ты чего, Леш, не садишься? Испугался?