Похождение сына боярского Еропкина

Еропкин же всем телом ощущал, что ему тесно в лодке. Тесно ему было и посреди Москвы-реки. Река узкой казалась, извилистой, берега - слишком крутыми, а лес по ним - таким дремучим, что подчас становилось трудно дышать и хотелось встать во весь рост, натужась, подпрыгнуть и взлететь над речкой, над лесами, полями, дабы познать беспредельную ширь, лишь одну пригодную сердцу молодецкому. Проплывая мимо прилипшей к сосняку деревеньки либо мимо взбодрившегося рубленой церковкой сельца на загривке крутого яра, он дивился: как люди кучно живут, какие крошечные, оказывается, у них избенки, а храмы махонькие, незначительные. Одно название - храм. С реки и то еле разглядишь, где уж его разглядеть Богу! А люди все-таки в этакой некрасе живут, плодятся, молятся, надеются, что на их скудной, загроможденной лесами землице воссияет третий Рим. Нелепица! Разве можно великое возрастить там, где тесно, где воля вольная в лесных трущобах сама с собой аукается, а вся страна как стол - ни горы тебе, дабы до небес возвыситься, ни долины, чтобы грохнуться при неудаче. Равнинная, тоскливая сторона. И речки-то здесь тоскливые - эвона смирно стелется от излучины к излучине, будто вовсе не течет. Да на такой стороне не захочешь - запьешь и в лунную ночь повесишься. И он, Еропкин, тридцать лет тут жил, лоб расшибал в церквах, молился! А что нажил? Чем обернулись надежды? Да вот хоть, к примеру, справа праздничная. Кунтуш у него был да ферязь. Кунтуш с боя взятый, кроя польского - его на люди не наденешь, а ферязь старенькая, еще от прадеда. И надумал Еропкин кунтуш на новую ферязь обменять. Сам-то кунтуш - так-сяк, но пуговки на нем богатые, сканные, и у каждой в середке жемчужинка защемлена. Сговорился с Федькой Звягой, князя Ряполовского жильцом, по рукам ударили. Федька кунтуш взял, обещал с ферязью вернуться, а тут - труба взыграла. Кликнул князь охотников за ров в поиск - принесли Звягу из поиска испоротого ножом. Потом кунтуш в его телеге нашелся, но богатые пуговки кто-то срезал. Да пропади пропадом эта святая земля, коли защитник ее, сын боярский, не в силах новую ферязь справить!

Еропкин в обиде так зашелся, что и про романею забыл. Вспомнил еще, как решил ножны сабельные обложить серебряными бляхами, да как случился недород, и бляхи с ножнами ушли на прокорм крестьян. Сколько лет он владел поместьем, но так и не понял: смерды его или он смердов кормит? Нету, ой нету порядка на Руси! От такого неурядья прямая дорога - зб море. Там, гость сказывал, всяк сам себя сытно кормит, а уж коли кому сослужишь - не станешь кунтуш на ферязь менять, сполна получишь и за полученное что хошь купишь. И, корячась, не надо возводить третий Рим. Два было - за глаза хватит. Важно не Рим строить, а сытно жить...

Пошевеливая веслом, Еропкин перебирал обиды, покуда не перебрал все. Под конец, уже в голос изругав землю Русскую, испил романеи и успокоился. Остатошный путь до Коломны душевно уже не куролесил. Плыл да плыл. Ловил рыбу на зорьках. По два раза на дню улов в костре пек либо в котелке уху варил. На четвертый день приплыл к устью речки Северки. До Коломны оставалось несколько верст. Но Коломна городок людный, незаметно мимо кремля в Оку не прошмыгнуть, и решил Еропкин в устье Северки дождаться темноты, а там уж припуститься на Коломну к Голутвину.

Пожевав рыбки печеной, раскинулся в лодке и уснул.

6

Проснулся, когда вечерняя зорька играла и вода в Северке пламенела. Тихо было. Лишь за тальником на берегу кузнечики стучали наперегонки, за Москвой-рекой в лугах покрикивала перепелка да на мелководье судак плескался - гонял плотву. На востоке из-за леса уже приподнялась ночь, выкинула в небо звездочку, и та, питаясь закатным огнем, крупнела и крупнела.

Первым делом Еропкин приложился к сулее, потом, свесившись за борт, парной водой ополоснул лико и только вознамерился отвязать чалку и взяться за весла, как по берегу топ-топ-топ - шажочки. Идет кто-то. Отмерит шагов с десяток - и замрет, еще отмерит - и опять затихнет, стало быть, ищет что-то либо место пригожее к отдыху выбирает.

Прянул Еропкин на дно лодки и дышать перестал. А с берега к нему обращенный голосок:

- Добрый человек, дай хлебца.

Голосок преслабый, но и предобрый, тоненький, вроде как ангельского напева, хотя чуток и дребезжит, будто бы колокольчик с трещинкой. Говаривают такими голосками древние старички, не утерявшие на склоне лет разум, укрепившиеся в нем, слово не за звон, а за вес ценящие.

Приподнялся Еропкин в лодке. Под ивой стоит монашек с посошком, ряска веревочкой препоясана, в лапотках, из-под скуфьи волоса седые, бородка по груди серебряными ручейками. Глазки же молодые, зоркие, бирюзовыми искорками постреливают.

- Нетути хлеба, сам который уж день рыбу жру, - сгрубил Еропкин.

- Ну дай рыбки.

- Ступай в лодку.