Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II

— Вы не поверите, господин фельдкурат, как этот господин Фаустин уважал нравственность и честность. От женщин, которых он поставлял в номера, он никогда не принимал ни гроша на чай, а если иной раз какая-нибудь из них забывалась и совала ему деньги, вы посмотрели бы, как он расстраивался и начинал на нее кричать: «Свинья ты этакая, не думай, что если ты торгуешь своим телом и совершаешь смертный грех, то мне очень интересно получать с тебя твои гроши. Я ведь тебе не сводня, бесстыжая твоя рожа! Я делаю это только из жалости к тебе же, чтобы тебе, раз ты уж дошла до такой жизни, не приходилось выставлять свой срам напоказ; а то ведь, знаешь, заберет тебя ночью патруль, и придется тебе, горемычной, три дня мыть полы в участке. А так ты по крайней мере сидишь в тепле, и никто не видит, как ты низко пала». Господин Фаустин, конечно, получал свое от клиентов, и не хотел брать деньги, как кот. У него была даже своя такса: голубые глазки стоили сорок хеллеров, черные — тридцать. И все-то он, бывало, аккуратно выпишет на бумажку, точно счет, и подаст гостю… Что ж, за комиссию он брал немного. Вот только за неинтеллигентных он набавлял целых двадцать хеллеров, потому что он исходил из того соображения, что простая бабенка содержательнее, чем какая-нибудь образованная дама. Как-то раз вечером господин Фаустин прибегает ко мне на Опатовицеву улицу совсем расстроенный, как бы вне себя, словно его только что вытащили из-под предохранительной сетки трамвая и при этом украли у него часы. Сперва он вообще не мог произнести ни слова, а вытащил из кармана бутылку рома, отпил сам, протянул мне и прохрипел: «На, выпей-ка!» Так мы ничего и не говорили, пока не осушили всю бутылку, а потом он ко мне и обращается: «Послушай, будь другом, разодолжи ты меня. Раскрой окно на улицу, я сяду на окно, а ты меня бери за ноги да выбрось из третьего этажа на тротуар. И ничего мне от жизни не надо, а желаю получить духовное утешение, нашелся, мол, такой друг-приятель, который отправил меня в лучший мир. Не могу я больше жить на белом свете, потому что меня, честного человека, обвиняют в сводничестве, как какого-нибудь притонодержателя из еврейского квартала! Ведь наша гостиница - первоклассная, у всех трех горничных и у моей жены регистрационные книжечки в порядке, да и господину доктору за визиты мы ни гроша не должны!... Так вот, если ты меня хоть чуточку любишь, выбрось меня из третьего этажа, подай мне это последнее духовное утешение!» Ну, я ему велел лезть на окно и выбросил его на улицу... Да вы не пугайтесь, господин фельдкурат!

Швейк поднялся с койки и потащил фельдкурата за собою.

— Вот так, господин фельдкурат, вот так я его обхватил и — бряк его вниз!

Швейк поднял фельдкурата кверху, шваркнул его о пол и невозмутимо продолжал, в то время как федьдкурат пересчитывал, все ли кости у него целы.

— Вот видите, господин фельдкурат, с вами ничего не случилось, да и с тем, с господином Фаустином-то, тоже ничего не случилось, потому что хоть там было как будто и с третьего этажа, а все же только раза в три выше, чем вы сейчас упали. Дело в том, что господин Фаустин был пьян, как сапожник, и совсем забыл, что я жил тогда на Опатовицевой улице в первом этаже, а не в третьем, как годом раньше, на Кшеменецкой улице, куда он приходил ко мне в гости.

Фельдкурат, все еще сидя на полу, с ужасом взирал на Швейка, который стоял на койке и отчаянно размахивал руками.

У фельдкурата мелькнула мысль, что перед ним сумасшедший. Поэтому он со словами: «Да, любезный сын мой, это было только раза в три выше», медленно пробрался бочком-бочком к двери и вдруг стал дубасить в нее с таким ужасным воем, что она моментально открылась.

Швейк в решетчатое оконце видел, как фельдкурат, неистово жестикулируя, поспешно шагал в сопровождении конвоя по двору.

— Ну, вот, повели раба божьего в Магорку[51], — сказал про себя Швейк, соскочил с койки и принялся ходить по камере, распевая:

Колечки, что ты подарила,

Я больше уже не ношу, Я больше уже не ношу…

Несколькими минутами позже фельдкурат велел доложить о себе генералу Финку.

У генерала опять было большое «деловое заседание», где главную роль играли две прелестные дамочки, вино и ликеры.

Здесь собрались все члены военно-полевого суда, кроме рядового пехотного солдатика, который утром подавал остальным папиросы.

Фельдкурат бесшумно, словно привидение, вошел в комнату «заседания». Он был бледен, взволнован и полон достоинстве, как человек, сознающий, что незаслуженно получил пощечину.

Генерал Финк, который в последнее время почему-то очень полюбил фельдкурата, усадил его рядом с собой на диван и спросил пьяным голосом:

— Что с тобою случилось, «Духовное утешение»?

Одна из веселых дамочек запустила в фельдкурата окурком.