Похвала добродетели

И все же он проникся к Ответственному еще большим уважением. И почему-то ему тоже стало грустно. Так грустно, что у него впервые в жизни пропал аппетит. Теперь Доммай так же вяло, как и Ответственный, ковырялся в еде и задумывался надолго. В некоторые моменты Доммаю становилось страшно. И это был страх не перед болезнью, а перед чем-то иным, чему трудно найти название.

Говорят, на каждом плече у человека сидит по одному ангелу. Один — белый, другой — черный. Белый ангел беспощадно правдив и дает правильные, хотя и не всегда легко исполнимые советы. Черный ангел обычно пытается сбить человека с пути истинного. Надо отдать должное Доммаю: как правило, он больше прислушивается к рекомендациям белого ангела. Так случилось и на этот раз.

«Не стыдно тебе жить в нахлебниках у соседа?» — сурово вопрошает Белый.

«Да что тут особенного? — пожимает плечами Черный. — Разве здесь объедают его детей?»

«Да дело вовсе не в его детях, а в том нехорошем душке, которым несет от подхалимских подношений».

«Но если отказываться, то можно обидеть соседа, а он человек хороший...»

«Вздор! — возмутился Белый. — Зачем лукавить? Зачем лишние дни занимать больничную койку и усыплять и без того обленившуюся совесть? Еще не поздно самому попытаться заслужить... Нет, не ради изобилия вкусной жратвы, пропади она пропадом! Ради другого, более возвыш...»

— Хватит! — заорал Доммай. — Я все понял! Милый и добрый сосед! Спасибо тебе за все! За науку...

Окончательно выздоровевший Доммай помчался в ординаторскую, чтобы потребовать немедленной выписки.

Дар бесценный Татуки

Перевод М. Эльберда

Не могу не предупредить с самого начала: никто никогда не считал Татуку нехорошим человеком. Нельзя сказать, что он был неповторимым примером для восторженного подражания, но уж, по крайней мере, человек этот не злой, не грубый, не лживый и — что не менее важно — не бездушный.

И вот, несмотря на множество этих моих нечаянных и даже стилистически неизящных отрицаний «не», я должен еще сказать, что ничего такого слишком уж для Татуки неприятного в рассказе моем не будет.

Особых похвал в его адрес тоже не обещаю.

Откровенно говоря, таких мужчин в нашем городе немало. Да и каждый из нас, по правде говоря, похож на него, и причем в немалой степени.

Однако Татука есть Татука. И мой рассказ, не очень веселый, но и не очень грустный, посвящается ему одному.

Итак, однажды теплым летним утром, предвещавшим знойный солнечный день, каковые нет-нет да и случаются в нашем городе, не тонкий, но и не чересчур толстый джигит средних лет по имени Татука постепенно пробуждался от спокойного и крепкого сна. Было воскресенье. (Ясные воскресные дни тоже случаются в нашем городе.)

Сначала у нашего героя затрепетали не веки, дрогнули не густые черные ресницы, а мощные ноздри могучего носа, уловившие знакомый дразнящий аромат свежевыпеченных хычинов. Татука сел на кровати, потянулся и смачно зевнул, хрустнув сильной челюстью. Затем он торопливо сотворил утренний намаз, называемый по-современному зарядкой, и поспешил на кухню. Здесь его взору открылась высокая горка румяных хычинов, начиненных растопленным крестьянским сыром. Татука судорожно проглотил слюну — она гулко шлепнулась в его тоскующий желудок, как на дно глубокой пустой бочки.

— Да не быть мне без тебя, — сказал Татука своей ловкой и стройной лучезарно-луноликой супруге. — Да живет долгие годы та, чья рука сотворила такое чудо! — Он не отрывал взгляда от плавающих в масле хычинов.

— Хорошо, что ты, наконец, встал, — деловитым тоном сказала лучезарно-луноликая, продолжая свое чудодейство. — Иди, мужчина, умойся, побрейся, надень что-нибудь поприличнее: гости сегодня у нас.

— Какие гости? Откуда гости? — удивился Татука.

— Сотрудницы мои придут, подруги.

— А в связи с чем? — спросил Татука, охладевая к горячим хычинам.

— Придут — узнаешь! — В голосе лучезарно-луноликой чувствовались нотки обиды и едва заметного раздражения.

— Ну хорошо, гости, так гости, — миролюбиво согласился Татука и направился в ванную.

Бритье обычно способствует плодотворным размышлениям, и недогадливого мужа все-таки осенило. Он, правда, не стал кричать «Эврика!», как тот грек, а просто хлопнул себя широкой ладонью по широкому лбу и произнес про себя маленький внутренний монолог.

«День рождения! Вот в чем вопрос. А я-то, осел, совсем забыл. И подруги, значит, по этому поводу... Вообще-то раньше горцы не справляли дней рождения! Года своего рождения не помнили! А теперь в обычай вошли. Хороший, культурный обычай. А отсюда оргвывод: одарить я должен. Хороший должен подарок преподнести. Чтобы лицо моей лучезарной еще более озарилось. При подругах. И не будь я Татука, сын достопочтенного Заурбека, если это не будет именно так».

Вот какие умные и благородные мысли посетили мокрую после купания голову Татуки. Потом он причесал волосы на этой самой голове, неторопливо оделся, взял сто рублей (из тех денег, которые были отложены ему на костюм), заглянул на кухню, загадочно улыбнулся лучезарно-луноликой и вышел на улицу.