Покой и воля

Для того, чтобы считать свой джигитский долг на планете исполненным, оставалось мне, как нетрудно сообразить, построить дом. Всего-то навсего.

Понятие «дом» я, поневоле лукавя, решил толковать как можно расширительнее. Ну, не дом, а что-нибудь, знаете, этакое… Чтоб — крыша, чтоб — стены, чтоб — дверь… (Следуя столь смутному проектному заданию, проще всего, конечно, было возвести сортир. Но сортир, увы, был. И даже не один.)

Проблема, как это водится в жизни, была разрешена самой жизнью.

Я уже вскользь говорил о финансовых обстоятельствах нашего бытия. Обстоятельства были суровенькие, а главное, собаки, так и норовили взять за кадык. Потому-то мы никакой работы не чурались: переводили техдокументацию для какой-то ГЭС, возводимой в очень дружественной, не помню какой, пустынной стране (иногда я с ужасом думаю, неужели они с помощью наших переводов ту ГЭС все ж таки построили?!); переводили, не улыбайтесь, некую многостраничную монографию парижского мэтра сантехники Ж-Ж. Мари об унитазах, писсуарах, ваннах и биде; с безграмотных подстрочников я пытался транскрибировать на язык И. А. Бунина шедевры тьмутараканской и всякой прочей горско-дикарской изящной словесности («Гюльчехра в сердцах отбросила ноги…» — фраза одного из тех рассказов до сих пор не дает мне спокойно спать) — короче, когда один симпатичный лакированный журнальчик предложил мне тряхнуть журналистской стариной и выскочить на недельку в глубь страны, дабы написать художественный очерк о выдающейся кукурузоводке (а может, и свекловодке — самогон-то у нее, точно был свекольный…) — я, натурально, тут же выскочил.

Беседа с очень симпатичной той хохлушкой заняла часа два, включая дегустацию, а все остальное время я провел, самым бесстыдным образом валяясь на пляже под Одессой, страдая от солнечных ожогов и угрызений (не чересчур, правда, мучительных) совести. Угрызения были от сознания собственного безделья.

Кара последовала незамедлительно!

Для начала меня скрючил радикулит, а затем, почти одновременно, карающие инстанции с тщательно продуманным развеселым ехидством наградили меня еще и бурным расстройством желудка. (Если вы не забыли туалеты тех мест, рассчитанные, как известно, на позу в глубоком раздумий присевшего орла, если вы имеете хотя бы приблизительное представление о радикулите — вы поймете, о каком ехидстве я толкую…)

Я вернулся домой раньше срока в довольно жалком, хотя и загорелом виде. Ноги я еле таскал.

Спас меня Роберт Иванович Закидуха. Он как раз только-только в очередной раз усовершенствовал свою баньку и, как всякий творец, насущно нуждался в объективных восторгах и искренних панегириках его строительному гению.

Он истопил для меня баню, я проковылял туда, старчески кряхтя и безотрывно держась за поясницу, а через час — выпорхнул оттуда человеком, совершенно почти новехоньким, свежеотремонтированным, какую-то бодро-веселую чепуху без устали лепетавшим! Выпорхнул я оттуда, дорогие товарищи, человеком окончательно конченным, банной страстью насквозь пронзенным!

В тот же вечер, воспользовавшись случаем и приглашением Захидухи, по моим следам отправилась и жена моя с оказавшейся в гостях сестрицей. И вот, когда они вернулись, по-кустодиевски румяненькие, с лаково сияющими щечками, ублаженные, кротко умиротворенные, тихо благостные, — и вот, когда я глядел на них, вальяжно, покойно восседающих за нескончаемым вкуснейшим ненасытным чаепитием, — вот тут-то я и понял, чуя погибельный восторг в душе, что я просто-таки обречен теперь построить баньку.

Не будет мне отныне ни сна, ни покою, ни личного счастья, покуда я ее не построю!

Ни хрена не было. Ни бревен, ни досок, ни гвоздей, ни инструментов.

Ну, в этом-то, положим, я мало чем отличался от большинства отечественных самостройщиков. Существенно я отличался от них другим: ни разу в жизни я никогда ничего не строил. Даже скворечника.

Гвоздь, правда, я забить мог, это у меня не отымешь. Иногда. Если у гвоздя оказывался хороший стойкий характер, а я бил его по шляпке несколько чаще, нежели по собственным пальцам.

Чистейшей, родниковой воды идеализмом было надеяться, что я смогу выстроить свою баньку. Никто, даже жена, не верил в это.

Я тоже, пожалуй, не очень верил, но нужно принять во внимание, человек я был уже конченый, банной идеей насквозь отравленный, следовательно, и мир вокруг, и мои возможности в этом мире представлялись как бы в горячечной мутной дымке, и единственное отчетливое, до скрупулезных деталей резкое, что я видел перед собой, — была она — махонькая аккуратненькая банечка, которую я построю своими руками. Обязан, приговорен. Обречен.

Тут вещи начались удивительнейшие.

Вдруг обнаружилось, что я знаю, как надо ее строить. Я знаю, теоретически, разумеется, что для этого надо делать! Во мне, оказывается, уже было это знание. И даже не просто знание, но как бы даже и навык — в зрительную память отчетливо впечатанный, но вот в памяти мышечной, увы, никак не запечатленный.