Покуда над стихами плачут...

Комиссар Слуцкий ситуацию понимал лучше, чем Эренбург. Он не сомневался, что без обращения «в авторитетный адрес» тут не обойтись.

* * *

Но эпиграмма Коржавина, из которой я вспомнил (пока) лишь первую ее строку, на самом деле имела совсем другой, гораздо более глубокий смысл.

Прочтем ее теперь от первой строки до последней:

Он комиссаром быть рожден,И, облечен разумной властью,Людские толпы гнал бы онК непонятому ими счастью.Но получилось все не так.Иная жизнь, иные нормы,И комиссарит он в стихах —

Над содержанием и формой.

Комиссарить в стихах «над формой» — это значит насиловать стих, «ломать строку о колено», как выразился однажды по этому поводу ближайший «друг-соперник» Слуцкого Давид Самойлов.

Слуцкий и сам описал свой творческий метод в тех же терминах — или, лучше сказать, в пределах той же образности — со свойственной ему грубой прямотой, далеко превосходящей резкость коржавинской эпиграммы. Я имею в виду уже приводившееся мною его стихотворение, в котором стих уподобляется политруку, поднимающему в атаку роту:

И тогда политрук — впрочем, что же я вамговорю, — стих — хватает наган,бьет слова рукояткою по головам,сапогом бьет слова по ногам.И слова из словесных окопов встают,выползают из-под словаря,и бегут за стихом, и при этом — поют,мироздание все матеря.

Хотя и не самая впечатляющая, но едва ли не самая важная строка тут — «и при этом поют». Как ни удивительно, но при таком способе делания стихов слова у Слуцкого и в самом деле — поют:

Но пули пели мимо — не попали,Но бомбы пролетели стороной,Но без вести товарищи пропали,А я вернулся — целый и живой.

Сам он качество своих стихов оценивал так:

Средства выражения — мои…Собственную кашу я варил.Свой рецепт, своя вода, своя крупа.Говорили, чересчур крута.Как грибник, свои я знал места.

Собственную жилу промывал.Личный штамп имел. Свое клеймо.

И его при этом ничуть не смущало, что каждому истинному поэту присущее «лица необщее выраженье», его «личный штамп», это «свое клеймо» были у него выработаны, выделаны.

Напротив, в этом он видел едва ли не главное их достоинство:

Чтоб значило и звучало,чтоб выражал и плясал,перепишу сначалато, что уже написал.Законченное перекорежу,написанное перепишу,как рожу — растворожу,

как душу — полузадушу.Но доведу до кондиций,чтоб стал лихим и стальным,чтоб то, что мне годится,годилось всем остальным.

Однажды, рассказывая мне о Кульчицком, он сказал, что тот был на голову выше каждого из их шестерки (Кульчицкий, Павел Коган, Слуцкий, Самойлов, Наровчатов, Михаил Львовский) не только силой и качеством дарования, но и глубоким пониманием того, как и что надо делать молодому стихотворцу, чтобы выработаться в настоящего поэта. Например, он (Кульчицкий) задал себе — и осуществил — такое задание: всю лирику Пушкина переписать стихом Маяковского!

Выслушав это, я, видимо, должен был восхититься. Но у меня это сообщение вызвало скорее юмористическую реакцию, от выражения которой я, впрочем, удержался.

Именно эту юмористическую реакцию и выразил — своей эпиграммой — Коржавин.

Но победителя не судят. А в том, что из своего «комиссарства над формой», из принципиальной и упорной борьбы с безликой гладкописью Слуцкий вышел победителем, не может быть ни малейших сомнений.

Сложнее обстоит дело с другой иронической стрелой коржавинской эпиграммы — с его утверждением, что Слуцкий в своих стихах «комиссарит» не только «над формой», но и «над содержанием».

Не раз приходилось мне слышать, что обвинение это не только несправедливое, но прямо-таки дурацкое. Да, мол, по части формы был у него такой грех, но над содержанием он не комиссарил. Не было этого!

Но то-то и дело, что было. Комиссарил и «над содержанием». И еще как! И не только в тех случаях, когда ему приходилось начинать «охоту за правдой», но и по собственной своей доброй воле.