Пол Келвер

— А ты парень что надо, — сказал он и ткнул меня в грудь кулаком. Согласно этикету, принятому у местных мальчишек, это был знак приязни, и я, оценив благородство жеста, ответил ему тем же. Дружба у детей возникает либо с первого взгляда, либо не возникает совсем, а он мне понравился сразу. Он стал моим первым другом.

— Трепаться не станешь? — спросил он.

Я не имел ни малейшего представления, о чем я не должен трепаться, но этикет требовал, чтобы я дал такое обещание.

— Поклянись!

— Клянусь!

Герои моих любимых книг постоянно давали друг другу таинственные клятвы. Выходит, что и мне уготована их судьба!

— Прощай, друг.

Он хлопнул меня по плечу и, вынув из кармана старый ножик, всучил его мне. Затем, все так же странно подпрыгивая, он побежал на болото.

Я обомлел. Что ему там надо, я так и не мог понять. Ковыляя и подпрыгивая, он шел все дальше и дальше. Грязь становилась все жиже, дно опускалось все ниже, но он, не останавливаясь, пробирался к реке.

Я крикнул ему, но он не обернулся. То и дело он по колено проваливался в черный ил; высвободив ногу из трясины, брел дальше, шлепая по грязи. Немного не доходя до реки, он вдруг бросился головой в топь и больше не вставал. Он заколотил руками, но трясина засасывала его, удары становились все слабее и слабее, и наконец жидкая грязь сомкнулась над его головой; какое-то время по жирной поверхности болота ходили слабые волны, но вскоре и они стихли.

Домой я вернулся поздно; к счастью, отец с матушкой еще не ложились. Я никому не стал рассказывать о том, что видел, — ведь я же дал клятву; потрясение было страшным, но понемногу я отошел и все реже напоминал о разыгравшейся на моих глазах трагедии. Но этот случай на некоторое время отбил у меня охоту гулять по этим тихим, будто вымершим улочкам. Стоило мне увидеть их безмолвные стены, как я тут же слышал дикий, пронзительный крик; а за каждым углом мне мерещился скорченный человечек, будто бы сошедший с пряника, — вот он идет, вихляясь, подпрыгивая, и наконец рушится на землю.

Но и более оживленные улицы таили в себе опасность, да еще какую!

Случалось ли вам наблюдать стайку воробьев, слетевшихся поклевать хлебных крошек, которые вы вытряхнули из окна? Вдруг ни с того, ни с сего божий пташки скопом набрасываются на одного своего товарища и начинают топтать его. Этакая лилипутская куча-мала: воробьишки хлопают крыльями, отчаянно вертят головками, оглушительно чирикают. Это забавно.

— Вот злодеи, вот черти! — говорите вы, любуясь этой сценой.

А еще вот что говорят друг другу добросердечные люди, укоризненно покачивая головой:

— Вот чертенята! Опять погнались за этим маленьким попрошайкой! Как им только не стыдно?

Несчастный маленький оборвыш! Разве можно понять твои страдания, не побывав в твоей шкуре? Ну что тут особенного, если разобраться? Ну, потешатся над тобой, поиздеваются — так ведь от этого, в конце концов, еще никто не умирал. Щипнут, дадут пинка, закатят затрещину, на худой конец вмажут пару раз посильнее — но и это можно стерпеть. Но что делать с вечным страхом перед неизбежностью этих мучений? Этот страх преследовал меня по пятам. Вот та гоп-компания, которая никак не может поделить шарики, — видят они меня или нет? А вот тот мальчишка у типографии? Кажется, ему ни до чего нет дела — прилип к стеклу и смотрит, как работает машина. Удастся ли мне прошмыгнуть незамеченным, или он вдруг повернется, пронзительно засвистит, и из всех подъездов ринутся на меня мои мучители?

Это очень унизительно, когда тебя травят и загоняют в угол: деваться некуда, а вокруг тебя ухмыляются рожи зевак, собравшихся посмотреть на бесплатное представление; дурацкие шуточки прохожих, для которых происходящее — не более чем воробьиная свара, и — что хуже всего — жалость сердобольных старушек! Но вот, вволю поглумившись, тебя отпускают, и ты бежишь со всех ног, а вдогонку тебе раздаются насмешки и презрительный смех, и все оборачиваются, и тысячи людей видят, как ты бежишь, поджав хвост и рыдая, содрогаясь от горькой обиды и бессильной ярости.

Если бы я только мог остановиться, вернуться к этим подонкам и сразиться с ними один на один! Боли я не боялся. Я был готов сразиться с каждым из них в отдельности, сколько бы там их ни было, и пусть меня бьют: что значит физическая боль по сравнению с теми нравственными муками, которые доставляли мне эти побоища! Я, соратник сотни отважных рыцарей, я, совершивший не один поход с Ричардом Львиное Сердце, я, преломивший копье в поединке с самим сэром Ланселотом, [17]я, вызволивший из заточения несчетное количество прекрасных дам, — я вынужден спасаться бегством от этих негодяев.

Друг мой, Робий Гуд, верный мой друг! Что бы ты делал, окажись на моем месте? А ты, доблестный рыцарь Айвенго, мой давний соратник, как бы поступил ты? Ну ладно рыцари, а как повел бы себя Джек Харкавей, ведь он же такой же мальчик, как и я? Боюсь что им даже не пришлось бы собираться в отряд; любой из них, завидев свору грязных псов, издал бы радостный клик, устремился бы на врага и разметал бы нечестивцев по ветру.