Полдень, XXI век, 2012 № 06

Семеныч дернул себя за ус, кивнул, будто говоря: «М-да, поручик, ситуация-с», сложил джинсовую куртку в зияющий чернотой пол и прикрыл девчонку с тыла. Старик сворачивал шеи, рубил ладонью ключицы, отбивал печенки – все «по науке». Конвейер запущен, лента загружена, а до обеда еще целая вечность. Сейчас покажу, курва, хмурился Евгений, как у нас на «Электротяжмаше» железо крутят.

У врага пересменка: пошел второй круг. Страсть к насилию, расчетливая агрессия.

Идут не с пустыми руками: кастеты, биты, ножи. Подарки, блин. Я отбираю «бабочку» у размахавшегося злодея, от которого разит отцеубийством. Вооруженная погань, приютившаяся в слякотном городе на Неве, обращается в нарезку. Ровные порезы и точные колотые раны – предмет моей гордости.

В сем чернильном краю можно работать насмерть.

А я все еще молод и люблю свою работу.

…Одинокая лампочка, центр мироздания с вольфрамовой сердцевиной, ориентировала нас в пространстве, пока все не закрутилось, задрожало, громыхнуло, и мимо меня спиной вперед не пролетела Пельмешка. Я различил пятна крови на лбу и блеск в глазах. Уняв тремор в руках, выбросил нож в того мужика, что расчетливым движением метнул сверток с бомбой. Нашпигованная металлическими обрезками, она размазала толпу, багровой кляксой расцветила равномерную тьму.

«Бабочка» впилась в кадык.

Краем глаза я видел, как приподнималась на колени наша девчонка-новичок. Некрасавица Пельмешка. Изломанная богомолка, она часто моргала и никак не могла собраться и оторвать ладони от черноты. К ней бежал, расшвыривая нечисть, Евгений. Наставника подводило сердце. В ритм его работы вплелся тревожный глухой стон.

Конвейер завязался петлей и властно обтянул морщинистую шею.

…Контуженная Пельмешка непонимающе смотрела на подламывающиеся ноги. Из глаз брызнуло, вспомнилось невпопад, как она сидела в суде на слушании, за решеткой, словно дикий зверь, а не отважная девица, воздающая справедливость.

Семеныч заглянул ей в глаза и, нежно придерживая за плечи, перевернул Пельмешку на спину. Стеклянное солнце покачивалось на проводе. Судья с незапоминающимся лицом в очередной раз зачитал приговор, и Пельмешку, лежащую под маячащим светилом, оправдали.

Когда началась бомбежка и напущенная лукавым ночь с ревом распалась на воронки и комья мрака, Евгений опустил веки своей бойцовой девочке. Двинулся навстречу все прибывающим легионам.

Было видно, где он шел.

…Радиус второго круга стремился к бесконечности, но я чувствовал: вот-вот размотается пружина, иссякнет то, с чем мы всю жизнь боролись, и наступит новое. То, что не учуять и не победить. Наверно, тени от врагов встанут частоколом и расплющат бойцов Особого отдела – всмятку.

Бутылка, кувыркаясь и блестя, пролетела в опасной близости от моего затылка.

Я впечатал кастет в чьи-то ребра, ощутил, как тяжестью наливается рука. Люди передо мной были собраны не из плоти: их распирала гранитная дурь, каркасом костенела глупость, бронебойная уверенность, что «моя хата с краю». Они метали камни и куски арматуры. Чиркнул рядом, распыляясь, крутясь волчком, баллончик с химической дрянью.

Джинн вылезал из жестянки.

Висок пронзила ледяная игла: людям нет конца. Аттракцион завелся, кондуктор сбежал. В сгущающейся ночи, когда пуля пронзила навылет Евгения и разом навалилась на безоружного толпа, я вырвал джинна из бутылки.

Придал ему форму рукастого чудища с мокрой шерстью и пастью горгульи. Туманный мой дар, двойник в промозглом зеркале Петербурга, растопырил серые лапы и вошел в раж.

А меня опрокинуло, размазало по твердой горизонтали. И это было хорошо.

Потому что медучилища и тренированной реакции больше не хватало, чтобы ломать кому-то руки. Как я счастлив, моя королева, что вы не здесь. Пускай вы всегда будете не здесь, а в своем уютном мире обтекаемого модерна, тонкого вкуса, высоких отношений. И даже ребенок с разбитым носом вас не станет долго угнетать, ибо с кем не бывает.

Я устроился покомфортнее среди погнутых и вывернутых тел.

Что-то разладилось у меня в груди, дыхание переродилось в клекот. Прости, Пельмешка, прости, Семеныч.

Я ощутил легкое дуновение ветра, наверно, это от невидимой поступи Таната. Мрачный господин, я больше не могу работать. Совсем отбился от рук. Жажду покоя и кофе. Чего медлишь, крылатый?..

Ветер забубнил мне на ушко молитвы. Он принес шорох колес по мокрому асфальту и приглушенный визг тормозов. Ветер усилился, мурашки побежали по коже. Донеслось вдруг: «… Паша, держись…» Шеф Михаил Карлович не отпускает. Хитроумный иудей обманывает Таната, назло черной псине, неиссякаемому источнику страхов и чар.

Мой рукастый двойник вдали сминает строй, уходит сквозь пальцы, лепит своих химер из нагромождения тел…

Черноту прорезают молнии, бьет ослепительный свет из проломов, меня посещают галлюцинации: этот натужный хрип и ритмичные удары, отдающиеся землетрясением в ночи, могут принадлежать только Талалаю. Спортсмен пыхтит и ломает подвальный мрак снаружи. Левой-правой. У него чешутся нос и кулаки.