Полдень, XXI век, 2012 № 10

Я многим задавал вопрос: как изменится температура в закрытой комнате, если в ней оставить включенным холодильник с открытой дверцей. Почти сто процентов отвечали, что в комнате станет холодней. Это для меня всегда было мерой невежества. Про холодильник с открытой дверцей меня спросили на приемном экзамене по физике в университет. Я так удивился, что попросил повторить вопрос. Молодой экзаменатор — потом мы познакомились поближе, он был ассистентом на кафедре общей физики и подменял одного доцента, который сбежал после первых двух дней экзаменов, — презрительно улыбнулся, но вопрос повторил. Я ответил, что, конечно же, в комнате станет теплее и спрашивать про это глупо. Он спросил, почему. Потому, что второй закон термодинамики еще никто не отменял, грубо ответил я. Он рассмеялся и поставил мне пять. Много позже я прочитал, что в одном из американских штатов в начале века этот закон природы пытались отменить через Конгресс, как прославляющий стремление к хаосу, а значит, противоречащий идеалам великой державы и американской мечте.

В голове зудела фраза Шефа. Значит, я мутант и задание про непонятную эпидемию мне дали именно поэтому. Хоть Шеф и уверяет, что я умный, но явно недостаточно для того, чтобы в этом разобраться. Пока. Ну что ж, подождем, утро вечера мудренее. Тем более, что уже утро, притом для меня необычно раннее — еще нет и семи. В такую рань я обычно встаю только по будильнику, и то со скрипом.

Во рту было противно от вчерашнего виски, десна еще побаливала, и чистить зубы я не стал, а прополоскал рот розовой дрянью, любезно врученной медсестрой доктора перед моим уходом, или, вернее, позорным бегством, как после неожиданно удачно спихнутого экзамена, к которому почти не готовился.

Ну и денек был вчера, мыслил я, поворачивая на сковороде бекон. Почему-то запах яичницы с беконом меня успокаивает. К нему прибавляется и аромат поджаренного тоста и очень черного кофе. Как любил говорить мой дед, кофе должен быть как поцелуй — горячий, крепкий и сладкий. Почему никто не сделал такой освежитель воздуха для разбрызгивания по утрам из баллончика с целью укрепления семейной жизни? Если бы Ника будила меня такими ароматами, то, может, она сейчас сидела бы напротив и умилялась моему аппетиту?

Я даже фыркнул, представив себе такую невероятную картину. Ника будила меня часа в три ночи, заваливаясь с компанией сильно нетрезвых непризнанных гениев живописи, кино, театра и прочей богемы. Они пили, матерились, крыли всех и вся. Поначалу мне это даже нравилось — все-таки жена довольно известная в узких кругах художница, выставляется иногда, пару ее картин купили и увезли за бугор, в дом приходят люди, которых видишь по телеку, — а потом все это стало надоедать. Медленно, но неуклонно мы расходились и теперь вот разошлись довольно далеко. Я в Женеве, а она где?

А Лена, тут же подумал я. Если б Ника была другой, то я бы не встретил Лену. Сейчас допью кофе с душистым «Данхилом», отправлюсь на службу, а потом в библиотеку к Лене. Вместе поланчуем в ооновской столовке и заодно поговорим.

* * *

Все вроде бы шло, как обычно, но в моем восприятии что-то изменилось. Я спустился на лифте в гараж, неторопливо, в общем потоке международных чиновников проследовал к месту службы, поставил машину и пошел по ступенькам к парадному входу. В холле мне приветливо улыбнулась симпатичная дежурная Галя, жена молоденького атташе, и что-то в ее улыбке показалось мне знакомым. Когда-то кто-то мне уже так улыбался. И тут меня осенило: так улыбалась медсестра в клинике, где я много и трудно болел.

5.3. Мы медленно двигали подносы, приближаясь к кассе, и даже не пытались разговаривать. В ооновской столовке всегда очень шумно. Толпы народу всех цветов кожи и разрезов глаз наперебой обменивались новостями, хлопали друг друга по спине, быстро хлебали суп или чинно поглощали бифштекс, манерно резали персик фруктовым ножичком или с хрустом вгрызались в яблоко. Очень поучительное зрелище, бальзам на душу любого интернационалиста. До чего же все одинаковые, хоть и такие разные.

— Ты про Светку хотел поговорить? — спросила Лена, когда гул чуть стих. Народ потихоньку расходился.

— И про нее тоже. Но главным образом про тебя.

— А про меня что? Я в порядке.

— А наш как себя ведет? — поинтересовался я, указывая на ее сильно пополневшую талию.

— Удары отрабатывает. Как это у вас, футболистов, называется — «сухой лист»?

— Вспомнила, — рассмеялся я. — Это когда было. Это же Ло-бановский так с углового забивал во время оно. Потерпи, уже немного осталось. Через пару недель ты будешь дома, а еще через пару месяцев будем ему имя придумывать.

— Или ей.

— Нет, ему. Сама же говоришь, что футболист будет. Голова больше не болит?

— Редко. Но тот грипп, или что там было, когда я зимой домой ездила, иногда аукается. Хотя и меньше. Слушай, Стас, а что со Светкой будет? И с отцом ее?

— Ты что, тему меняешь? Все-таки не совсем оклемалась?

— Да нет, оклемалась. И врач говорит, что все системы функционируют нормально. Как на космическом корабле. Мы же собирались про нее поговорить.