Польди

— Ганс, эта тварь сводит меня с ума. Ты знаешь эту вещь Форэ[6]— в ми–мажоре — так вот, там эта нота все длится и длится, хоть в запой пускайся. Меня этот ми–мажор пугает — он во что‑то чудовищное превращается.

— Может, поднять тональность?

— Ну–у — только следующая вещь, которую я возьму, наверное, будет в ней же. Нет, так ничего не выйдет. Кроме того, все это денег стоит, придется им отдать на несколько дней виолончель, а на чем я буду играть? На чем, я спрашиваю?

Когда он заработает денег, у нее будет…

— А мне почти незаметно.

— Стыд и позор, я считаю. Люди играют как черт знает кто, и у них хорошие виолончели, а у меня даже приличной нет. С такой тварью мне делать нечего. Потому и играю паршиво — это всем слышно. Ну как из этой консервной банки добыть хоть какой‑нибудь звук?

У него в мозгу извивалась фраза из сонаты, которую он разучивал.

— Польди…

Ну что еще? Я люблю, люблю вас.

— И чего ради я мучаюсь — ради этой нашей паршивой работы? — Она с театральным жестом поднялась и прислонила инструмент к стене в углу. Включила лампу — яркий круг света кинул тени вслед за изгибами ее тела. — Послушай, Ганс, меня это так нервирует, хоть криком кричи.

В окно шлепал дождь. Ганс тер лоб и смотрел, как она шагает по комнате. Внезапно она заметила на чулке спущенную петлю, раздраженно зашипела, плюнула на кончик пальца и наклонилась намочить край дорожки.

— Никто так не мучается с чулками, как виолончелистки. И ради чего? Номер в гостинице и пять долларов за три часа халтуры каждый вечер. Приходится покупать две пары чулков в месяц. А если их вечером стирать только снизу, сверху все равно рвутся.

Она сдернула чулки, висевшие рядом с бюстгальтером на окне и, стащив с себя старую пару, принялась натягивать новую. У нее были белые ноги, покрытые темными волосками. Возле колен просвечивали голубые вены.

— Извини — тебе же ничего, правда? Ты похож на моего маленького братика, который дома остался. А нас уволят, если я в таких чулках выйду играть.

Он стоял у окна и смотрел на заляпанную дождем стену напротив. Прямо перед ним на карнизе стояли молочная бутылка и банка из‑под майонеза. Внизу вывесили сушиться белье и забыли забрать; оно уныло колыхалось на ветру под дождем. Маленький братик — господи!

— А платья, — нетерпеливо продолжала она. — Все время расползаются по швам, потому что приходится раздвигать колени. Теперь хоть с этим лучше, чем раньше. Мы с тобой уже были знакомы, когда все носили такие короткие юбки? Вот была проблема — и на концерте скромно выглядеть, и за модой следить. Мы с тобой тогда были знакомы?

— Нет, — ответил Ганс. — Два года назад платья были почти такие же.

— Да, мы же с тобой два года назад встретились, да?

— Вы были с Гарри после кон…

— Слушай, Ганс. — Она подалась вперед и вгляделась в него очень пристально. Так близко, что ему в ноздри ударил острый запах ее духов. — Я тут весь день чуть с ума не схожу. Из‑за него, понимаешь?

— Из‑за к–кого?

— Ты же понял все — из‑за него — из‑за Курта! Ганс, он меня любит, как ты думаешь?

— Ну–у — но, Польди, сколько раз вы виделись? Вы же почти друг друга не знаете. — У Левиных он отвернулся, когда она хвалила его работу и…

— О, ну и что с того, что я с ним встречалась всего трижды. Подумаешь. Но — как он на меня смотрел, как говорил о моей игре. Какая у него душа. По его музыке видно. Ты когда‑нибудь слышал, чтобы так играли бетховенскую траурную сонату, как он в тот вечер?

— Да, неплохо…

— Он сказал миссис Левин, что в моей игре столько темперамента.

Он не мог на нее взглянуть; его серые глаза впечатались в дождевые струи.

— Он такой gemuetlich[7] Ein Edel Mensch

[8] Но что же мне делать? А, Ганс?

— Я не знаю.

— Хватит тебе дуться. Вот ты бы что сделал?

Он попытался улыбнуться.

— Вы… он появлялся — звонил, писал?

— Нет — но я уверена, что это все его деликатность. Он не хочет меня оскорбить или получить отказ.

— Он, вроде, весной собирался жениться на дочери миссис Левин?

— Да. Но это ошибка. Зачем ему такая корова?

— Но, Польди…

Она пригладила на затылке волосы, закинув за голову руки. Полные груди напряглись, а мускулы подмышками изогнулись под тонким шелком платья.

— Знаешь, на его концерте мне казалось, будто он играет только для меня. Он смотрел мне в глаза каждый раз, когда кланялся. Потому и не ответил на письмо — он так боится причинить кому‑нибудь боль. Зато своей музыкой он всегда может сказать мне, что имеет в виду.

Ганс сглотнул, и выпирающий на тоненькой шее кадык подпрыгнул.

— Вы ему написали?

— Пришлось. Артистка не может подавлять в себе величайшее, что ее посетило.

— И что сказали?

— Сказала, как сильно его люблю. Это было десять дней назад — через неделю после того, как я с ним впервые встретилась у Левиных.

— И он не ответил?

— Нет. Но разве ты не понимаешь, каково ему? Я знала, что так все и будет, поэтому позавчера написала ему еще раз. Сказала, что он может не волноваться — я всегда буду его любить.

Ганс тонкими пальцами рассеянно провел по волосам.