Поле чести

Я, конечно, хочу восстанавливать «Секунды» и только ради этого пошел в Думу. Вряд ли уже буду в них комментатором. Но не потому, что это, мол, «не царское дело». Начал я свою думскую деятельность с нескрываемым отвращением. Сейчас во мне это отвращение еще более усугубилось, но, тем не менее, мне здесь надо быть. Какие-то детонационные моменты в ней зависят, наверное, от 3-4 человек. Поэтому бросить сейчас ее — такое же предательство, как бросить «Секунды». Буду это совмещать. Эфир мы восстановим, и все, что сделали за это время — а это почти четыре фильма — в эфир выйдет.

А Проханов: Для меня «Секунды» и «День» — это…

А. Невзоров: … абсолютно братья-близнецы…

А. Проханов: Не только. Это эмблема трехлетнего периода, прошедшего от беды августовской 91‑го до октябрьской 93‑го. И вот эти программы, и газета — как два дротика или гарпуна, летевшие сквозь время со свистом, иногда пересекаясь, но всегда в одну сторону. Их рождение, их взлет и свистящий полет, их сожжение и исчезновение в октябре знаменовали собой завершение всего этого периода.

Оглядываясь, вижу, что это был удивительный, уникальный, очень важный период, в котором, как ты помнишь, чего только не было! И ужас, тоска от крушения СССР, и абсолютное одиночество, ощущение, что в этой рытвинке остались два-три полуоглушенных пехотинца, стреляющих из мосинской винтовки по целой армаде танков. И потом это воскрешение… Сначала медленное, потом грандиозное — с шествиями по Москве, с огромным вече, над которым ты витал со своей камерой в этих сумерках — скользких, мартовских… Там были поездки в Югославию, Карабах, Приднестровье. Победа Приднестровья — там же! Там было столько отчаянного и восхитительного одновременно! И, конечно, это была история общественного самопознания.

Сгорели наши с тобой две редакции и погибли наши с тобой товарищи, были погребения, но началась новая эпоха. Какие у тебя от нее ощущения? Какие звериные ощущения от эпохи, в которой ты сам вертелся, как зверь, как волчище?

А. Невзоров: Это все равно как спросить об ощущении от всей прожитой жизни, потому что для меня основное время жизни как раз приходится на эти три года. И все, что было до этого, — только подготовка и ним. Честно скажу: первый настоящий поступок в своей жизни я совершил в январе 91‑го. И многие согласятся с этим, потому что трудно даже представить себе, чтобы человек мог бросить на растерзание демсволочи, бросить под ноги неизвестно кому такую журналистскую славу, какой не было вообще ни у одного человека в этой стране… Я имею в виду репортаж из Вильнюса, сделанный мной совершенно сознательно.

Все остальное было для меня уже только продолжением Вильнюса. Там мне стало все в жизни окончательно понятным. И для меня эта новая эпоха началась с той осады в школе милиции, где я был вместе с вильнюсским ОМОНом, чуть позже продолжилась штурмом МВД и осадой рижского ОМОНа.

И вот это ощущение осады — главное, его можно было бы распространить на все три года. По сути дела, моя редакция жила в состоянии войны и все время висела на волоске от смерти, от тюрьмы.

Это только сейчас становится понятным, что мы вытворяли и какими мы были безумно дерзкими! Причем, думаю, именно этой дерзостью мы обезоруживали врага, только дерзостью и ничем другим. Им в голову не могло прийти, что за нами никого и ничего нет: ни партийного золота, ни анпиловских толп.