Поле Куликово

Враги, по существу, уже пробили здесь брешь, и в эту брешь устремлялись теперь их новые лавы. Ярославский видел и пешцев полка; их строй уменьшился, как и конный, но все еще грозно щерился топорами, червенел щитами, словно впитавшими в себя всю кровь, пролитую на этом поле. Там, над рядами пешцев, с непокрытой головой носился маленький всадник на огромной лошади, и белые, как снег, кудри его казались светящимся облачком, какие окружают головы святых. Отброшенные ордынские сотни кружили невдалеке, поджидая свои главные силы. Князь Василий поскакал ближе к пешцам, поднял окровавленный меч.

— Братья! Настал час нашей великой славы, ибо нет славы выше, чем смерть за родину! Будем биться, как велели нам матери, жены и дети наши, как приказал наш государь! И пусть враг пройдет по мертвым телам нашим — по его телам здесь пройдет наша победа!

Хриплым кличем ответили воины своему князю, заглушив нарастающий вой врагов. Старый воевода Мозырь подскакал к Ярославскому.

— Спасибо, княже, за слово надежды — верим тебе! Веди свою дружину, а мы, пешая рать, постоим до последнего, — и, смахнув слезу с морщинистой щеки, умчался к середине пешего строя.

Князь Ярославский блеснул мечом, и конная лава его покатилась навстречу врагу. Встречным ударом он еще надеялся немного задержать ордынское войско, нанести ему возможно больший урон, без чего стоящая на месте переделал пехота полка могла быть сметена мгновенно…

Гонец, примчавшийся на Красный Холм от хана Темучина, сообщил Мамаю: осталось совсем немного, и большое русское знамя падет. У Мамая задергалось веко, гонец торопливо добавил: на поле, где разбит русский передовой полк, найдено шесть убитых в богатой, украшенной золотом одежде, — видимо, князья.

— За Темир-бека достаточно, — отрывисто бросил Мамай.

— Ты забыл Герцога…

— Татарских мурз убито немало… Пропал также хан Бейбулат.

— Мурз? Каких? Я не привык считать князьями раззолоченных болванов с именитой родословной, которые не имеют своих туменов! — Мамай обжег дерзкого мурзу не сулящим добра взглядом. — Вы еще беков причислите к ордынским ханам!..

Он отвернулся, ничего не сказав гонцу — его бесило большое русское знамя, реющее над полками Димитрия.

На холме появился Тюлюбек. Разгоряченный, с мокрым лицом и округлившимися глазами, он свалился с коня, неуклюже переступая короткими кривыми ногами, подошел к ковру, где сидел Мамай, громко выкрикнул:

— Повелитель! Тумен «Черные соколы» разбит. У Авдула осталось меньше тысячи всадников. Я поддержал его, но и мои первые тысячи полегли, а русский полк перед нами стоит. Мы не можем обойти его, наши всадники гибнут без смысла! Аланские и касожские шакалы рассеялись, как пыль, они готовы подыхать от наших мечей, но на русскую стену не лезут. Останови безумие! Вели Орде отступить и выманить московитов в открытое поле. Не слушай своих длинноухих советчиков — они погубят войско и тебя!

Мамай побледнел, спрятал в рукава сжатые кулаки.

— Тюлюбек! Ты изнежился с женщинами в Сарае, забыл, как пахнет кровь. Сядь! У тебя хороший темник.

— Повелитель! Я не могу сидеть, когда гибнут тысячи наших, сила Орды и твоя надежда…

— Надежда? — лезвия узких глаз сверкнули знакомым красноватым огнем. — Ты называешь надеждой тех, кто не способен опрокинуть лапотное войско, которое дерется рогатинами и топорами! Это не сила Орды и не надежда ее, это евнухи, у которых кастрирована честь воинов. Так пусть русы лишат их всего остального, чтобы от них не разводилось трусливое потомство. — Мамай внезапно вскочил на ноги, схватил племянника за грудь, бешено брызгал слюной и словами: — Я положу здесь всех, чтобы остаться с моей сменной гвардией. Лучше тысяча воинов, чем сто тысяч слабодушных тарбаганов, убегающих при виде окровавленного меча в руке противника. Все!.. Пусть все здесь подыхают!.. Я уйду в глухую степь, раздам женщин, детей и все, что есть у Орды, воинам сменной гвардии — они родят и воспитают мне народ, достойный имени того, кто пронес ордынскую славу по вселенной! — Обернулся к дрожащим мурзам: — Довольно вам отирать жирные тарбаганьи зады о мои ковры. Все идите в битву! Все!